Братья Стругацкие - Дмитрий Володихин

Хорошие фразы о… хорошей стране.

Любопытно, что с течением времени авторское отношение к созданному ими миру изменилось. Во всяком случае, у Бориса Натановича. Через много лет, пребывая в совсем другой стране, уже начавшей забывать идеалы советских времен, Стругацкий-младший сообщит читателям, что мир «Хищных вещей века» не рассматривается им как антиутопия: ведь он содержит в себе «немало светлых уголков» и оставляет «широчайший простор и для духовной жизни тоже». Для многих в России этот мир оказался желанным, а для многих — ненавистным. Во всяком случае, он перестал быть чистой фантазией и придвинулся к реальности вплотную. Борис Натанович, со своей, либеральной, точки зрения, высоко оценил большую личную свободу, которую он дарует: «Ты волен в этом мире стать таким, каким сможешь и захочешь. Выбор за тобой. Действуй… этот мир, конечно, не добр, не светел и не прекрасен, но и не безнадежен в то же время — он способен к развитию. Он похож на дурно воспитанного подростка со всеми его плюсами и минусами. И уж о всяком случае, среди придуманных миров он кажется нам наиболее ВЕРОЯТНЫМ».

11

Бела Григорьевна Клюева вспоминала:

«Серьезные испытания начались с появления в 1965 году в редакции рукописи повестей „Хищные вещи века“ и „Попытка к бегству“. Несмотря на вполне еще терпимое отношение начальства к Стругацким, рукопись с самого начала вызывала… некоторые опасения. Редакция прибегнула к обычному в таких случаях методу — предпослала книге предисловие именитого человека. На этот раз это был Иван Антонович Ефремов. Ефремов не очень одобрительно отнесся к „Хищным вещам“, он даже сказал Аркадию, что не туда, мол, они идут. Тем не менее, во имя спасения книги, написал предисловие, в котором правильно (для чиновников) расставил все акценты. В „Комментариях“ Бориса Стругацкого великолепно отражены и наша тревога за судьбу книги, и наша борьба буквально за ее выживание. Но ни Борису, ни Аркадию я никогда не рассказывала о моих первых „сражениях“ с главной редакцией издательства…

Первые этапы прохождения рукописи — от подписания в набор до подписания в печать — прошли гладко. Главный редактор, положившись на мою оценку — „Вещь хорошая“, — подписал ее в набор и в печать (тут обычно редактор вздыхает с облегчением — задержек больше ждать неоткуда). И вдруг, спустя некоторое время, меня вызывает „на ковер“: „Вы что наделали? Обманули меня, сказали, что книжка хорошая! А это что? В лапшу прикажете?“ (В лапшу в те времена рубили неугодные начальству книги, порой даже изымая их из продажи.) Я, мельком взглянув в сверку, попросила дать мне ее на просмотр. Главред швырнул ее на стол, я взяла ее и пошла в редакцию. Просмотрела подчеркнутые места — не поняла, чем недовольна, чего хочет от меня наша цензорша и что мне делать: сверку было велено вернуть в тот же день. Тут зашла ко мне моя коллега, заведующая редакцией зарубежной литературы Наташа Замошкина. Я ей показала художества нашей цензорши и спросила, как тут быть — ведь книгу загубят! Она согласилась со мной и посоветовала постараться не возвращать сверку: книгу наверняка зарежут. Я положила сверку в стол и, когда вечером главред по телефону потребовал ее к себе, бухнула в ответ: „У меня нет ее“, еще не зная, что буду говорить дальше. „Как нет? Где же она?“ — „В ЦК партии“. — „Что? Каким образом?“ — „Тут у меня оказия случилась, и я передала ее в ЦК“. — „Кому?“ — „Поликарпову“. (Дмитрий Алексеевич, заведующий отделом агитации и пропаганды, в то время величина для нашего начальства недостижимая.) Главред бросил трубку. Через некоторое время снова требует меня к себе. Я прихожу — он укрепил свои позиции секретарем парторганизации издательства. Началось с дуэта: да как вы посмели, вы давали подписку о неразглашении тайн, вы — много разных слов. Наконец вопрос: „Почему вы так сделали?“ Хочу посоветоваться, отвечаю, мне Дмитрий Алексеевич, что отец родной, кохал меня (помню, что именно это слово почему-то взбрело мне на ум, и я упорно повторяла его потом в разговоре), еще когда я была ребенком (и не то чтобы вру: Поликарпов был другом моих родителей, и они не раз говорили мне о нем, что он был талантливым самородком: не получив в свое время по бедности образования, он сам много читал, был эрудитом, обладая незаурядной памятью, словом, был интересным, образованным человеком, но — увы! — человеком того времени). Тут уж, как говорится, взятки — гладки, отпустили меня без дальнейших разговоров. Некоторое время я ничего не предпринимала, сверка тихо лежала у меня в столе. Наконец встретилась я с директором издательства Ю. С. Мелентьевым и на его вопрос, как дела с „Хищными вещами века“, ответила, что посмотрели их там, наверху, сказали, что ничего страшного в этих произведениях не находят, можно публиковать…

Считаю, что отделались мы „малой кровью“: кое-где по красному карандашу внесли „поправки“, и Аркадий предложил предпослать „Хищным вещам“ предисловие о Стране дураков, которое по смыслу своему практически повторяло предисловие И. А. Ефремова, зато для начальства должно было стать свидетельством „правоверности“ самих Стругацких. И работа над этим предисловием шла очень туго: от Аркадия требовали вычеркнуть одно, дописать другое, без конца морщили нос и наконец смилостивились. Книга вышла в свет…

А к Поликарпову в ЦК КПСС я все же потом, когда нас стали здорово прижимать, сходила. Он на мои жалобы отреагировал так: „Ты зря пришла. Разве это беда? Вот когда будет совсем худо, тогда приходи“. Он на собственном опыте знал, почем фунт лиха: бывал бит, унижен, возвышен вновь. А к тому времени, когда у нас в издательстве „стало совсем худо“, его самого уже не стало…»

12

В марте 1964 года братьев Стругацких приняли в Союз писателей СССР.

«Это была длительная нервомотающая история, — писал Борис Натанович Г. Прашкевичу (4. Х.2010). — Два раза (кажется) нас проваливала московская приемная комиссия. По рассказам сочувствующих наблюдателей, комиссию раздражало, что нас двое и что живем мы в разных городах. (Криминал, конечно, поскольку в каждом городе было свое отделение СП. — Д. В., Г. П.) То, что мы пишем фантастику, раздражало особенно, а кроме того (по слухам), члены приемной комиссии еврейской национальности не желали нам простить, что мы, Натановичи, пишемся в анкетах русскими, а члены приемной комиссии антисемиты по тому же поводу бурчали насчет пархатых, норовящих везде пролезть без мыла. Рекомендателями у нас были Кирилл Андреев и (кажется) Ефремов с Ариадной Громовой — все люди в авторитете, но толку от них было немного. Почему в конце концов дело сдвинулось, так и осталось неизвестным, но существует легенда, будто бы кто-то из московских писательских начальников пожаловался на этот вялотекущий скандал начальнику питерского Союза писателей поэту Александру Прокофьеву, знаменитому (в Питере) Прокопу — мужику безусловно дремучему, но совсем не злобному. „А что, ребята-то хорошие?“ — спросил якобы Прокоп. Ему ответили: „Хорошие“. — „Ну так давайте их ко мне, в Питер, мы их примем“. И мы (якобы) оказались приняты в Питере, причем с первого раза. Не знаю, правда ли все это, но писательский билет вручал мне именно Прокоп — красный, благодушный, невероятно, почти мистически, похожий на тогдашнего вождя Никиту Хрущева».