Вероятно, дьявол - Софья Асташова

Я приеду? Или ты занята?

Нет, очень жду вас. Приезжайте.

Так-так-так, тик-так. На бомбе начал отсчёт красный таймер, а я в панике – удалять волосы и наряжаться. Профессор напоминал: «Волосы удаляла ещё Клеопатра, а ты чем лучше?»

А я напоминала ему адрес, он у меня, как назло, сложный – такси вечно ошибается. Кто его знает, сколько там единиц, дробей и строений – 10/1/1с1. Дому в переулке я признаюсь в любви и придумываю глупое стихотворение:

Перекло-Подколокло

Переклок-Подколоклок, —

а ему отправляю заученное:

Вход со стороны Хитровской площади у железных ворот, кодовый замок 35…

Стираю последнюю ненужную фразу – сама открою. Заранее высматриваю такси, чтобы вдруг куда не туда не уехал, а он всё равно спрашивает:

Я не вовремя? Ты не одна? Мне не ехать?

Очень яркое и очень жёлтое такси останавливается у железных ворот. Я воздаю хвалу посланнику Бога Аллаха, сыну пророка Мухаммеда, который не заблудился и не высадил по дороге, в чём был бы по-своему прав, пассажира в настроении «Я есмь Альфа и Омега»[18]. Открывается дверь рядом с водителем. Приехал Профессор.

Беру его под руку. Пока мы в темноте идём через двор к дому, поднимаемся по лестнице на крыльцо, увитое диким виноградом, говорит откуда-то из глубины уже недовольным голосом:

– Я не вовремя? Я мешаю? Хочешь, я уйду? Ты скажи…

Ну а я сильнее сжимаю его локоть и, как попугай, всё повторяю и повторяю:

– Вовремя. Не мешаете. Не пущу.

Хочу встать из кровати, начать этот день, сбежать, но нельзя. Лежу и лелею его сон, затаившись, продлевая затишье, пока он – змей – открыл только один глаз, второй покоится в темноте.

– Мусь, мне так плохо, так плохо.

И мне плохо, когда ему плохо.

– Бедный, не выспались?

– Нет, я так плохо спал.

– Вы говорили во сне.

– Мусь, мне так плохо, принеси… что-нибудь.

Что, что ему принести? Обнимаю розовый кокон, куколку, покрываю поцелуями и всем весом, всем своим коротким ростом, будто я большая, а он – маленький, подтыкаю одеяло, как пеленают младенцев, чтобы обездвиженные дети не волновались. Конвертик с тельцем, как пирожок с повидлом, расстегай с рыбкой, ватрушка с творогом. Смеха ради, перевернув жизнь с ног на голову, мы играем в малыша и взрослую тётю.

– Так-так-так, кто тут у нас такой сладенький?

Вдыхаю его приторный жар, как нюхают влажную головку младенца. Парфюмерная вода La Haine[19] – запах ненависти.

– Обожаю ваш запах! – льну к драгоценной макушке.

– Мусь! Ну не лезь!

Знаю, что духи дорогие – подарок от Бориса Дмитриевича на день рождения.

– У тебя на такие денег не хватит. Не то что твоя дешёвочка.

Всё верно, его парфюм стоит, как аренда моей комнаты ровно за два месяца.

– Я подарю, подарю! – клянусь, пытаюсь закрыть рот поцелуем.

– Ага. Когда? – цедит сквозь стиснутые зубы.

– А ещё роскошную норковую шубу! Или, хотите, шиншиллу? Вам очень пойдёт, будете так ходить на заседание кафедры – в шубе и цепях!

– Глупая, купи лучше пепельницу нормальную.

Вместо пепельницы у меня блюдце с васильками и золотой каймой, в котором пепел мешается со следами варенья.

– Где мои сигареты?

Приношу.

– Зажигалка?

Приношу. Я рада встать, одеться, метаться по красной комнате в поиске раскиданных им с вечера вещей. Раз и два наступаю босыми ногами на что-то холодное. Ещё вчера я подняла его брошенные на пол джинсы, чтобы не помялись – он не терпел мятой одежды, а у меня не было не только пепельницы, но и утюга – повесила на спинку стула. Стараясь делать всё аккуратно, не подумала про тяжесть в карманах, и из них обрушился водопад рыжих монеток, смятых денег, фантиков и разноцветные M&M’s.

– Принёс тебе конфект!

Это было вчера, а кажется, вечность назад – шоколад успел растаять, как таяло его желание – там недостаточно гладко, недостаточно мокро.

Из раззявленной джинсовой пасти выползал и изгибался, словно гремучая змея, жёсткий ремень с тяжёлой пряжкой. Тут же на сиденье стула лежала сложенная футболка. Ботинки, куртка, рюкзак – все на своих местах ждут хозяина.

Пока я деловито приговариваю «так-так-так», к Профессору возвращается остроумие, дразнит:

– Надо было тебе в бухгалтеры идти, а не в науку!

Готовлю кофе. Забег на цыпочках в коридор – чашки помыть, воды набрать – бодрый, но бесполезный, ведь по утрам он предпочитал не кофе, а заземляться. Покоится на кровати, облокотившись спиной о стену и закурив на манер лидера Арабского восстания Томаса Э. Лоуренса, известного также как Лоуренс Аравийский, зажжёт спичку и держит, пока та до конца не истлеет меж пальцев.

Профессор курил красные сигареты – не ковбойские «Мальборо», а королевские – с красивым готическим шрифтом и короной на пачке. Как-то я пыталась развлечь его забавной историей о Честерфилде. Президенту Рональду Рейгану в бытность свою актёром, до Белого дома, довелось сняться в ряде непримечательных, но с эффектными итальянскими планами спагетти-вестернах и рекламе любимой Профессором табачной продукции, когда ещё никто не знал, что курить вредно.

– Угу, они и мне предлагали сниматься, тебя тогда ещё на свете не было, – отвечает он.

– Ого! – вот как он умеет это делать – присвоить себе любую историю.

Забывает стряхивать пепел, я слежу за тлеющей палочкой и вовремя подскакиваю с блюдцем, так кошка бегает за привязанным к верёвочке гофрированным бумажным бантиком. Не было бы блюдца, я бы подносила ладошки лодочкой, чтобы он стряхивал пепел, подставляла макушку затушить сигарету. И не было на свете ничего увлекательнее, чем следить за его руками – кистями, пальцами, подлезать под его ладонь, ловить и на лету целовать скульптурные руки, пахнущие табаком. Иногда я не успевала, и тогда пепел падал в постель и истирался в пыль где-то в складках.

Кроме сигарет и кофе, Профессору нечем подкрепиться. Мурчит и крутит свою шарманку.

– Мне так плохо, так плохо.

Ему плохо, значит, и мне плохо.

– Что я могу для вас сделать?

Приказывает мне решительно, тотчас же, отправиться в аптеку.

– Я старенький, как бабушка, бабушка, бабушка. Сходи, внученька, принеси, внученька. Ничего мне больше не надо, только стеклянный флакончик с чудодейственными каплями. Давай иди уже быстрей! – мычит страшный дракон стариковским голосом с елейной сладостью. Коли нет больше ничего, он довольствуется с утра лекарством.

Вот он – мой шанс, я могу пригодиться, исполнить его желание – важное, сходить за лекарством. И, может быть, тогда он забудет разочарование прошлой