Две жемчужные нити - Василий Кучер

И, не дав парторгу опомниться, девушка коротко и сжато перечислила все главные производственные показатели бригады. Яворскую это удивило и тронуло. Наконец Олеся почувствовала свою силу, поверила в каждую ткачиху, знает теперь, на что та способна. Они честно заслужили это высокое звание.

Но Анна Николаевна не спешила с окончательным решением.

— Хорошо. Наденете красные косынки, вас поздравят, а потом что? Опять уйдешь в отстающую бригаду?

— Нет, не уйду. Останусь в своей.

— А в своей что?

Олеся задумалась.

Море лениво шумело волной между камнями, шуршало на белом песке. Вдали волна замирала, словно тихо засыпала, и море отливало ртутью. Стоял такой штиль, что было отчетливо слышно, как у берега всплескивала рыба и по гранитным ступенькам весело постукивали девичьи каблучки.

Застегивая начищенные пуговицы кителя, к женщинам подошел боцман, приглаживая большим пальцем седые усы:

— Садись, дочка, и ты, Анна, давайте посоветуемся. Я вот что думаю…

— Дмитрий Григорьевич, — перебила Олеся, — вы ведь были у нас на комбинате в ткацком цехе?

— Был.

— Вам ничего не бросилось в глаза, как только вы открыли дверь?

— Бросилось, да только не в глаза, а в уши. Так бросилось, что до сей поры гудит да гремит, словно усадили меня в большой корабельный котел и бешеные клепальщики бухают по нему сотнями молотков. Ты еще маленькая и не знаешь, что все клепальщики глохнут от работы. А на войне еще и так бывало: накроют фашисты нашу подводную лодку, она ляжет на грунт, а они со всех сторон швыряют в нее глубинные бомбы. Если лодка уцелеет и вернется на базу, матросы все равно оглохнут. Хоть в ухо стреляй, не слышат. Не знаю, как вы до сих пор не оглохли?

— А вот представьте себе, что приходите вы однажды к нам в цех, — говорит Олеся, — распахиваются широкие светлые двери — и вас прежде всего поражает необычная тишина. Да, да. Великая, необычная тишина! Станки работают. А слышно лишь, как что-то слегка позванивает. Нам, привыкшим к грохоту и шуму ткацкой, это может показаться неправдоподобным, словно сказка или далекая мечта… Но мы мечтаем, как мечтал Ленин, когда нас еще не было на свете. Он мечтал о превращении грязных мастерских в чистые, светлые лаборатории. И мы мечтаем… Я мечтаю о станках без челноков. Такие не шумят… Они ведь уже есть и работают в одном из институтов под Москвой. Сама читала. Уже придумали, как установить их у нас, на больших ворсовых машинах, где, казалось, без челнока, а значит, без грохота, не обойтись. А выходит — можно, Дмитрий Григорьевич, можно. Вот почему я выбрала конструкторское отделение вечернего техникума.

— Светлая ты голова, — сказал боцман и тронул жену за колено, чтоб та не перебивала Олесю.

— Вы еще к одному приглядитесь повнимательнее, Дмитрий Григорьевич. В цехе нет ткачей, которые бегают от станка к станку. Где же они? Станки работают, а ткачей не видно, но они есть — ткачи-операторы. Сидят за пультами управлений, а система сигнализации помогает им видеть все, что происходит на их участке. Много перемен будет… Я уже ясно вижу, как все можно переделать у нас в ворсовом. Придумали же мы ломельное приспособление, и сейчас, как только оборвется нитка, ломель замыкает ток и станок останавливается…

— Кто сделал?

— Реле приспособил к станкам Василий Бурый, но не довел дело до конца. Тогда я попросила Гната, и он, вместе с Павлом Зарвой и Андреем Морозом, все закончил. Заказ по нашим чертежам изготовили слесари и электрики в экспериментальных мастерских.

— Кто чертил?

— Немного я помогала, — смутилась Олеся. — Меня все время волнует такой вопрос. Ткацкое ремесло — одно из самых старинных. Сколько столетий сменило друг друга! Сколько свершилось промышленных и социальных революций, а ни одно ремесло не оставалось таким консервативным, как наше, ткацкое. На комбинате после войны произошло больше перемен, чем за всю историю ткацкого дела. Машины, изготовляющие пряжу, переведены на поточный метод. Придумали прядильные машины непрерывного действия. На полотне — автоматические ткацкие станки. А я мечтаю идти дальше. Вперед и вперед. Чтобы еще больше облегчить работу ткачей. Чтобы не было у девушек и женщин ночной смены… И все эти наши мечты не кажутся мне ни чуточки фантастическими, ведь они опираются на опыт, уже полученный нами. Эта мечта для меня как маяк…

И только теперь, высказав самое заветное, Олеся вдруг заметила, что обе девушки, которые жили в ней и постоянно спорили, приумолкли, затаились, слились в одну.

Дмитрий Григорьевич радостно сказал:

— Пожалуй, ты права, дочка! Хорошо сказала. Настоящая жизнь, она такая — от маяка к маяку, все вперед да вперед…

— О, ты, Дмитрий, агитатор, — улыбнулась Анна Николаевна.

— Нет, жена, я профессию свою люблю. Какой из меня агитатор? Мне бы только маяк светил на все четыре стороны света.

— А я хочу, чтобы этот маяк светил всем моим ткачихам. Вот почему я не пойду в другую бригаду, а останусь в этой, — заявила Олеся.

— Не уйдешь? — внимательно поглядела на нее Анна Николаевна.

— Нет, — проговорила девушка и крепко сжала губы.

— Тогда, прежде чем присваивать бригаде звание, ты должна узнать у твоего бригадира, почему он не разговаривает с Ольгой Чередник. В чем дело? Знаешь?

— Я не знаю. При мне они разговаривают.

— Не удивительно. При тебе он и соловьем запоет. Очень прошу тебя, Олеся, разберись. А потом уж о звании потолкуем.

Видно, последние слова Яворской очень обескуражили девушку. Она попрощалась и, ссутулясь, зашагала прочь, словно уносила на плечах тяжесть.

— Зачем ты ее так? — повернулся Дмитрий Григорьевич к жене. — Ну, не разговаривает бригадир с кем-то, и шут с ним. Разве при коммунизме люди перестанут ссориться и не разговаривать друг с другом по целым дням? Ого! Жизнь человека — ведь это штормовое море.

— Тем лучше, раз штормовое море. Скорее научится плавать, — отмахнулась Анна Николаевна и пошла к своей лохани, по локти погрузив руки в белую пену.

Яворский посмотрел на гору — и у него отлегло от сердца. На самой вершине, где на каменном постаменте высился танк, первым ворвавшийся в оккупированный фашистами Новоград, стояла Олеся. Она глядела на море и, сняв платок, кому-то махала. Ветер, надув пальто, словно парус, казалось, старался подхватить девушку на крылья, унести далеко и высоко, под перистые облака, к самому солнцу.

Потом Олеся всплеснула руками и помчалась вниз, сразу скрывшись по ту сторону горы. То ли кого-то увидала, то ли сама распутала сложный клубочек, брошенный ей вслед Анной Николаевной?

А клубочек и впрямь был сложный и запутанный. События не заставили себя ждать. Клубочек запутался. Новая беда обрушилась на бригаду. Ольгин станок целый день простоял на заправке, а когда все было кончено и ткачиха побежала напиться воды, кто-то чиркнул ножом по тысяче шелковых ниток, натянутых словно на гигантскую арфу. Казалось, никто к станку не подходил. Василий Бурый, закончив заправку, отпустил на перекур Павла Зарву и Андрея, а сам побежал в контору. Олеся и девушки тоже ничего не видели и не слышали. Только когда вернулась Ольга и тихо, горько заголосила, упав на изорванные нити, ткачихи бросились к ней и остолбенели. Искалеченная пряжа, которую весь день натягивали ниточка к ниточке, сиротливо повисла. План бригады сорван. Производственные показатели сразу снизятся.

Сбежалось начальство, примчался Марчук. Василий Бурый, бледный как стена, бешено ругался, во всем обвиняя учеников ремесленного училища, которые пришли в цех на практику и шныряют повсюду. Вот и резанул кто-то лезвием, которым чинят карандаши. И Василий, позабыв о девушках, снова выругался. Все склонились над станком, галдели, спорили, а он стоял как обгорелый танк на поле боя.

Олеся, потом Искра бросились утешать Ольгу, усадили за широкой колонной, где стоял столик их бригады. Она захлебывалась слезами, голосила:

— Чтоб у тебя руки отсохли, ирод… Чтобы ты детей своих больше не видал, гадина, за то, что сотворил со мной!

— Оля! Ну, хватит, — обняла ее за плечи Олеся. — Перестань.

— Ой, не перестану. Ой, пустите меня, я его задушу, палача! Изверга!

— Кого, Оля? Кого ты проклинаешь? — допытывалась Искра.

Остановились станки, закончилась смена, и среди холодной тишины прозвучал визгливый голос бригадира:

— Какой она парторг, если не следит за своими ремесленниками? Ваша Анна Николаевна поставлена учить их, а не доклады читать. Позор!..

И сразу замолк Василий Бурый, как бы подавившись этой небывалой тишиной, вдруг обрушившейся на людей. И, должно быть, пожалел, что так громко кричал. Если б знал, что именно в эту минуту остановятся станки, верно, не орал бы так.

— Хватит! Не ругаться! — звонко сказала Олеся, и слова эти вывели всех из сильного нервного напряжения.