Волчья тень - Чарльз де Линт

– Ну и чертовщина, – говорит она. – Прошлой ночью мы как раз загнали… – Она не договаривает, ждет, и в глазах у нее вопрос.

– Что-то вроде оленя, – подхватываю я, – только шкура черная, как вороново крыло.

Она кивает с довольным видом.

– Зато кровь была сладкая:

Я не могу удержаться от смеха.

– Проверяешь? – спрашиваю.

– А ты как думала, черт возьми? – отзывается она. – Или это не самая сумасшедшая чертовщина, какую нам с тобой доводилось слышать? Ясное дело, я тебя проверяю. И себя проверяю, если на то пошло.

– Все по-настоящему, – повторяю я.

– Начинаю врубаться, – говорит она. – Но тогда кто эти остальные из нашей стаи?

Я пожимаю плечами:

– Откуда мне знать. Либо они тамошние, либо такие же, как мы: неудачницы, которые ищут побольше того, что им выпало, потому как-то, что им выпало, не стоит и медяка.

– Да, в общем, и не важно, – заключает она.

– Точно. Главное, мы с тобой вместе.

Мы бы еще говорили, но тут подходит вертухай, говорит, мол, свидание окончено. Я прощаюсь и прикладываю ладонь к грязному стеклу. Рози прижимает свою с другой стороны, так что мы вроде как пожимаем друг другу руки. Потом она позволяет увести себя в камеру, а я отправляюсь домой.

Во сне лучше. Мы не особенно замечаем остальных волчиц, что бегают в стае, но друг к другу так и льнем: толкаемся плечами, покусываем друг друга, затеваем шутливые потасовки – делаем все, чего нельзя сделать сквозь стекло комнаты свиданий.

Когда я захожу в другой раз, она спрашивает:

– У тебя не бывает чувства, что в том месте есть не только леса, по которым мы бегаем?

– Ты это о чем?

– Может, там найдется на кого еще поохотиться, – говорит она. – Знаешь, когда мы гнали того оленя, мне попался такой запах, что от одного вдоха все внутри свернулось и задрожало.

– Ага, – отвечаю я, – знаю, о чем ты говоришь. Что-то старое и… особенное.

Я не говорю «волшебное», потому что это слово подводит слишком близко к воспоминаниям о сестричке, но на уме у меня именно оно.

– Так в следующий раз, как попадется тот след… – говорит Рози.

– Попробуем, – соглашаюсь я.

Не в ту же ночь и не в следующую, даже не в ближайшие недели. Но в конце концов я снова чую тот запах, и мы оставляем полузагнанного оленя и бежим по новому следу. Мы идем по нему долго, уходим в места, где не бывали прежде. Я не говорю, что мы все знаем про страну снов: нет, мы далеко не все видели. Но эти места совсем другие. Это сразу чувствуется – предостерегающие мурашки по загривку, как дома, когда переступаешь невидимую границу Стоксвиля, и вдруг ты – единственное белое лицо на улицах. И никто тебе не угрожает в открытую, но куда ни повернись – со всех сторон надвигается беда.

Вот и здесь так же, только то, что тут надвигается, – не обязательно беда. Скорее то чувство, которое заставляет притихнуть, когда входишь под своды огромного собора. Не важно, верующий ты или нет – все равно на тебя давит ощущение какого-то невидимого присутствия. Здесь такое исходит от деревьев. Они здесь толще и старше, и лес гуще и темнее. Наши дремучие леса – просто жалкое подобие его. А воздух будто сдобрен порцией виски, дымный и чужой, и свет приглушенный, как бывает перед закатом. Но я чувствую, что здесь всегда так.

Мы так и не догнали ту дичь. Даже не увидели, за кем гнались. Но нам ясно, что мы на что-то этакое наткнулись, так что в следующую ночь и каждую ночь после этого мы отправляемся прямиком в те сумеречные леса и ловим дразнящий нас запах. Иногда ничего не находим. Бывает, след такой старый, что не стоит труда идти по нему. Но случается, мы подхватываем свежий запах и мчимся по горячему следу. Когда мы его теряем, это не потому, что дичь сдвоила следы или еще как нас перехитрила. След просто тает, будто зверюга взяла и перенеслась куда-то в другое место.

Не то чтобы мы вовсе забросили обычную охоту. Загоняем и оленей, и прочих, но никогда не забываем – по крайней мере, мы с Рози – о том диком запахе и ждем, что однажды догоним добычу и завалим наконец.

– Почему мы там всегда волчицы? – спрашивает меня Рози в одно из следующих свиданий. – Считается ведь, что во сне можно стать кем угодно, разве нет?

Я пожимаю плечами:

– Выбирать не приходится. Как вышло, так вышло.

– Если б у меня был выбор, – говорит она, – я бы осталась как есть. Человеком.

– В таком виде охотиться труднее.

– Зато у нас могли бы быть ружья.

– Пожалуй, – признаю я.

Но мне не кажется, будто так было бы лучше. Не то чтоб я жалела зверье, за которым мы там гоняемся, думала о честной игре или еще чем-то таком. Но бежать по следу и наконец свалить зверя, вонзиться зубами и когтями – вот что дает мне чувство жизни. Просто взять ружье и кого-нибудь подстрелить – совсем не то удовольствие.

– Так ты полагаешь, те олени – тоже люди, которые видят себя во сне? – спрашивает Рози.

– Не задумывалась об этом, – говорю я ей. – Может, и так.

Она кивает:

– Вот я и думаю: если там умираешь, на самом деле тоже умрешь? Знаешь, не проснешься утром или еще что?

– Мне все равно, – отвечаю я. – По мне, лучше рискнуть, чем не видеть тех снов.

Она снова медленно кивает, словно так глубоко ушла в свои мысли, что меня и не замечает.

– Я вот спрашиваю себя, не следовало бы нам жалеть их? – говорит она. – Ну, тех оленей. Если они такие же люди…

– А ты жалеешь?

– Да нет… во всяком случае, не тогда, когда мы их заваливаем. Но вот сейчас мне это пришло в голову, и я не знаю. Хочу сказать, если они по-настоящему умирают, может, мы нехорошо поступаем?

Я пожимаю плечами:

– Надо было им выбрать себе тело покрепче.

– Мы ведь не выбирали. С чего ты взяла, что они могли?

– Так ты к чему ведешь? Что нам, перестать охотиться?

Она мотает головой:

– Да нет, я просто задумалась. Здесь пропасть времени остается, чтобы думать.

– Тюрьма сделала из тебя философа, – кидаю я в надежде заставить ее улыбнуться.

Ничего не выходит. У нее все тот же вид: малость виноватый и еще не знаю какой. Пожалуй, грустный и бесстрашный.

– Тюрьма много чего может из тебя сделать, – говорит она наконец.

Я вспоминаю свои шесть месяцев, смотрю на нее, отсиживающую шесть лет, и не нахожу что сказать.

А однажды ночью мы успеваем заметить мелькнувший белый круп, и след такой свежий, что в носу становится горячо. Этого мы гоним много часов и постепенно догоняем. Он уводит нас так далеко, что местность снова меняется, лес раздается, и земля под ногами начинает подниматься, из нее проступают валуны и гранитные уступы, будто кости древнего чудовища. Мы еще раз видим его: что-то вроде лошади стоит на утесе, глядя на нас сверху вниз, – а потом он снова исчезает.