Я диктую. Воспоминания - Жорж Сименон

Инсценировка сделана и записана с участием известнейших артистов страны.

Я не могу понять запись (она сделана на русском языке), но, должен признаться, она доставила мне огромное удовольствие.

3 марта 1975

У нас есть белка! Нет, разумеется, мы ее не купили. Кстати, а существует ли рынок, где можно купить белку? Думаю, да. Есть же рынки, на которых продается все, вплоть до живых — или мертвых — существ. Белка живет, конечно, не в клетке и тем паче не в колесе, которое она была бы вынуждена крутить днем и ночью.

Однажды утром примерно неделю назад мы наблюдали за птицами, которые кормятся у нас в саду (их, кстати, становится все больше), и вдруг заметили рыжую белку: она спокойно сидела на верхней ветке нашего ливанского кедра.

В разговорах мы называем его не ливанским кедром, а просто Деревом, нашим Деревом; дело в том, что у нас растет сирень, букс, еще какие-то кусты, но дерево это — единственное.

Белочка сразу стала центром внимания. Как она здесь появилась? Где провела зиму? Наверно, в одном из многочисленных дупел нашего Дерева. Некоторые птицы боятся ее и прячутся на верхушке кустов букса и главным образом в сирени; они обычно там собираются. А вот дрозды, например, вообще не обращают на нее внимания.

Белочка ест, но не зернышки, которые мы сыплем для воробьев, а семечки подсолнуха. Сидя на задних лапках, она несколько лихорадочно хватает передними семечки одно за другим и лущит.

Всякий раз, спустившись, белочка обегает сад и некоторое время рассматривает нас сквозь стеклянную входную дверь. Уверен, оставь мы ее открытой, белочка забежала бы в комнату.

Тереза несколько раз клала под Деревом орехи. Сначала белка несколько штук утаскивает в гнездо, которое, должно быть, находится у верхушки. Но, вероятно, это кажется ей чересчур хлопотным. Всякий раз после этого она уносит орехи в разные углы сада, тщательно закапывает ямку и бежит за следующей порцией.

Больше всего я удивляюсь интересу, чуть ли не восхищению, которое она вызывает у меня, так же как птицы, прилетающие к нам кормиться в определенные часы. В Соединенных Штатах, особенно в Коннектикуте, была тьма серых белок. В Лейквиле они приходили к дверям дома и ели у нас из рук. По ночам разгуливали по крыше, и мы слышали, как они носятся туда-сюда, занятые бог весть какими трудами или исполняя неведомый ритуал.

Тогда я видел их, но специально не наблюдал.

Сейчас я начинаю различать повадки всех наших птиц, которых уже больше двух сотен. Есть воробьи и синицы разных видов. Утром я ищу взглядом нашу единственную малиновку. У нас есть камень с углублением, его облюбовали дрозды. Они из него пьют. Потом тут же купаются, плеская на себя крыльями воду.

Воробьи и синички наблюдают за ними, а когда место освобождается, подлетают по двое, по трое, пьют и, конечно, тоже купаются.

Думаю, через месяц, а может, через два, точно не знаю, мы увидим в саду птенцов, делающих первые шаги.

Сад этот, очень небольшой, стал для нас целым миром, и мы уже изучили все его закоулки.

Это одна из наших радостей — сидя в креслах, наблюдать за его жизнью, ибо он живет собственной жизнью и ни один его уголок не похож на другой, как не похожи друг на друга разные породы наших птиц, и я думаю, что в конце концов мы дадим каждой птице имя, как дали его малиновке.

Это старческий маразм?

Во всяком случае, маразм отрадный, позволяющий передохнуть от все более драматических известий, которые приносят радио, телевидение и газеты.

8 марта 1975

Длинна или коротка человеческая жизнь? Конечно, это зависит от того, кому сколько отпущено. Кто-то прожил несколько минут, а кто-то дожил до ста лет. Но существует так называемая средняя продолжительность жизни, которая сейчас в наших странах близка к семидесяти годам, однако эта средняя продолжительность обманчива, потому что зависит от детской смертности.

Будем считать меня, поскольку я пережил на два года среднюю продолжительность, молодым стариком.

В полдень мы с сыном говорили о музыке. Но с равным успехом могли бы говорить о живописи, о модах и вообще о чем угодно. Это, вероятно, навело бы меня на те же мысли, которые я обдумывал во время сиесты.

Я видел улицы городов, на которых не было автомобилей, а если проезжал фиакр, это значило, что кто-то едет в больницу или с чем-то неотложным к врачу.

Мы играли с волчком (наверно, сейчас было бы трудно найти волчок), в серсо и, разумеется, в шары и в классы, прыгая на одной ноге по квадратам, нарисованным мелом на тротуарах.

Долгие годы я читал книги, датированные прошлым веком, — Стендаля, Шатобриана, Бальзака, Флобера, Дюма, Мопассана, а громозвучные стихи Виктора Гюго брали меня за сердце. Я уже не говорю о русских писателях, таких, как Чехов, Достоевский, Гоголь, Пушкин и другие.

Ванных комнат ни у кого не было. В Польшу Бальзак ехал дилижансом. Сообщение между городами осуществлялось и с помощью судов, которые тащили бечевой.

Большинство мужчин носили бакенбарды и длинные волосы, как сейчас. Женщины считались существами воздушными, чтобы не сказать бесплотными. К мессе ходили в определенную церковь, например в Сен-Дени; одиннадцатичасовая месса считалась «шикарной», после нее прохаживались по главной улице, потом по бульвару направлялись к беседке, где играл военный или гражданский оркестр.

Помню, когда мне было пятнадцать, я, неторопливо прогуливаясь вокруг беседки, держал в руке пару перчаток кремового цвета; перчатки были обязательны и летом, и зимой, не говоря уже о трости с набалдашником или без оного.

В моде была классическая музыка, Дебюсси и Равель считались «молодыми».

В театре давали в основном венские оперетки.

На Елисейских полях в Париже было всего несколько частных особняков и один-два больших кафешантана.

Женщины затягивались в корсеты с китовым усом, которые мужья им зашнуровывали на спине, но не для того, чтобы добиться мальчишеского силуэта, а, напротив, как можно сильнее выделить грудь и бедра; для этого под платьем из тафты или чаще из ткани, называвшейся тогда «либерти», носили две, а то и три нижние юбки.

Во время войны юбки перестали волочиться по земле. Они стали мало-помалу укорачиваться, а костюмы стали носить несколько военного покроя.

В ту пору можно еще было сделать состояние, покупая по цене в несколько сот франков, а то и дешевле картины Ван Гога, Ренуара, Сезанна и многих других. А фовистам[72], чтобы заработать на еду, случалось рисовать на террасах кафе портреты углем.

Это был мой первый период.

Когда я приехал в Париж, все уже стало меняться. Монпарнас стал центром мира, куда съехались художники со всех концов Европы и даже из Соединенных Штатов. Сперва молодые художники собирались в обычном кафе-баре; оно отличалось от других лишь тем, что в задней комнате на стенах висело несколько картин.