Я диктую. Воспоминания - Жорж Сименон

Решился я на это не с легким сердцем, хотя и физически, и духовно мне стало легче. И теперь, размышляя, как некогда, о художниках, дошедших до края — до психиатрической больницы или до последней степени нищеты, — я порой сожалею о том давнем решении.

Мне немного стыдно за компромисс, на который я заставил себя пойти. Я стыжусь, вспоминая судьбу Ван Гога, Гогена, их собратьев, которые считали искусство чем-то вроде священнослужения.

Прав я или нет? Может быть, в противоположность им у меня никогда не было уверенности в значительности своего творчества.

У них такая уверенность была, и, несмотря на внешние обстоятельства, они не ошиблись. Понадобились годы, иной раз четверть, иной раз полвека, чтобы она получила подтверждение.

Гением я себя никогда не считал. Я воспринимаю себя как человека среди людей, может быть, несколько более чуткого, чем многие, но отнюдь не исключительного.

И потому я не только восхищаюсь великими, но и завидую им. Может быть, мне тоже нужно было согласиться на нищету, на вечную борьбу с собой и с окружающими? Может быть, тогда я чувствовал бы большее удовлетворение?

Не хочу сказать, что, как Исав, выбрал чечевичную похлебку[71].

Деньги меня никогда не интересовали. Повторяю снова: меня всегда влекла жизнь во всех ее проявлениях.

Но разве Верлен, Бодлер, Эдгар По не обнаруживали жизнь в любом ничтожном уголке мира? Какой-то физик сказал, что по капле воды он мог бы воссоздать вселенную.

Мне капли воды недостаточно; на такое я, видимо, не способен и потому хотел видеть мир лицом к лицу.

Однако сейчас мне кажется, что весь мир сосредоточился в моем кабинете, в моем квартале, в небольшом, в сущности, городе, который я выбрал.

К чему же тогда было носиться по всему нашему шарику? К чему было останавливать себя, когда мне показалось, что более глубокое проникновение в жизнь грозит мне потерей душевного равновесия?

Я не могу дать ответ. Но ничего не могу поделать с тоской о судьбах тех, кто никогда не думал о себе, не стремился просто жить, а посвятил все силы творчеству, рискуя в конце концов потерпеть крах.

19 декабря 1974

Друзья порой спрашивают меня, не скучаю ли я на покое. Их удивляет, что я не появляюсь ни в Париже, ни в других городах, не летаю, как раньше, в Лондон, Амстердам, Рим, не раскатываю в поездах, а безвылазно сижу в гнезде, которое, с любовью свил в Лозанне, и ничего не делаю, только гуляю, любуюсь прохожими, деревьями, озером, читаю кое-какие газеты да журналы и живу.

Жить — я только сейчас понял это — вовсе не значит суетиться, мчаться из одного города в другой в группе туристов, где никто друг на друга не смотрит, лишь рассеянно слушают, будь то во Флоренции, Стамбуле или Кении, монотонные объяснения гида — конечно, если группа не слишком большая и ты не оказался в последних рядах.

Для меня же, после того как я долгие годы провел в подобной суете, мир сузился. И лишь теперь я начал по-настоящему понимать его.

Каждому животному необходимо жизненное пространство. И я захотел иметь свое, по моей мерке, то есть очень небольшое, чтобы можно было постоянно наслаждаться им.

Только что мы с Терезой гуляли по Судейской улице, и я обещал себе, что буду говорить совсем о другом, но забыл.

Много, слишком много говорят о первой, второй, третьей и даже четвертой старости. Я достиг третьей, и это чудесно. Естественно, у меня хуже память на недавние события. Но так ли важно помнить события, которые не задевают сокровенные струны нашего существа?

Зато недавнюю память заменила другая — о детстве, о тех годах, которые обыкновенно зовут счастливыми.

Я не хотел бы заново пережить детство, да и никакой другой период моей жизни тоже. Я хочу лишь, чтобы нынешний длился как можно дольше.

Мне случается, особенно утром, когда я принимаю душ или бреюсь, мурлыкать песни, о которых я год, а то и два не вспоминал, — старые колыбельные, вышедшие из моды народные песенки; я даже припоминаю их слова. Я никогда не говорил на валлонском, который, в сущности, является старофранцузским языком той эпохи, когда латынь мало-помалу стала изменяться. Так вот, многие вспоминающиеся мне песенки оказываются на валлонском, и я вдруг понимаю их.

Может быть, такое случается со всеми людьми? Хотелось бы. Детям я об этом не рассказываю: они не станут объяснять феномен, а решат, и, возможно, не без оснований, что я несу вздор.

Тереза — единственная, кто знает о возвращении в детство, о той полноте жизни, которую я ощущаю теперь, в основном благодаря ей.

Сейчас каждый день, каждый миг я живу в «состоянии благодати».

15 января 1975

«Провести время», «заполнить время», «убить время» и т. д. и т. п.! Эти и многие другие выражения — разговорные, но они все представлены в словаре. Словно люди, которым и так отпущено совсем немного времени для жизни, ожесточились и жаждут его «убить»!

Такая позиция поражает меня. Я диву даюсь, когда вижу, как люди гоняют по улицам на машинах только для того, чтобы просто гонять, чтобы управлять огромным механизмом, с которым человек справляется более или менее удачно, но который при случае может и убить его. Я изумляюсь и тогда, когда вижу, как люди в кафе забавляются раскрашенными квадратиками картона, именуемыми картами. И поражался, когда наблюдал за мультимиллионерами, убивающими время в казино и просаживающими там чудовищные деньги.

Менее часто можно услышать и другое выражение, не зарегистрированное в словаре: «наслаждаться временем», а еще реже: «смаковать каждый миг и те маленькие радости, которые он может дать».

Человек требует все больше и больше свободного времени. А потом чувствует себя не в своей тарелке и не знает, что с этим свободным временем делать. Он ищет способы «убить время». И порой это слишком дорого обходится, так дорого, что он не колеблясь начинает экономить на куске мяса и для себя, и для детей.

Но просто жить с открытыми глазами, жадно — какое это чудо, какой подарок!

Слово «скука» нужно вычеркнуть не только из словарей — из наших мыслей.

Я не скучаю, даже если из-за гриппа или бронхита оказываюсь в заточении в комнате, которую знаю уже наизусть: и тогда каждая минута мне в радость.

Скуки не существует, и, если даже рассматривать ее как болезнь, лекарства, придуманные против нее, не помогают — вот, вероятно, первое, чему должны учить в школах.

Надо просто нести в себе радость жизни. Ощущение тяжести на душе, верней, чувство опустошенности возникает у меня очень редко. Обычно это случается, когда приходится ждать в приемной дантиста или врача либо стоять в хвосте бесконечной очереди на почте. То есть в моменты, когда время тянется безлико и ты уже не принадлежишь самому себе. Тем не менее я знаю врачей, дантистов и людей других профессий, достигших в своей области достаточно высокого положения, которые чувствуют себя счастливыми только когда их приемные забиты: это внушает им сознание собственной значительности и могущества.