и Агнесса с грустью убедилась в том, что дорогой ей человек все дальше уходил от счастья своей жизни и уносился в пучины теорий и фантазий. Но на самом деле дела обстояли еще хуже, чем она предполагала. Рейхардт попал теперь под влияние настоящего «мессии», с которым он познакомился в одном этическом клубе. Этот человек, которого звали Эдуард Ван-Флиссен, был сначала богословом, потом художником и везде, где он ни появлялся, быстро обретал большое влияние в кругу потерянных и заблудившихся. В качестве католического богослова он напечатал книгу о Франциске Ассизском, в которой крушение его идей объяснял его компромиссом с папством и резкими штрихами изобразил противоречие между святым откровением и истинной нравственностью и догмой, и церковной властью. Его отлучили за это от церкви и вскоре после этого он появился на бельгийских выставках, как автор странных мистических картин, которые вызвали много толков. Последние годы он проводил исключительно в разъездах, без постоянного дохода, без определенного места жительства, всецело преданный своей миссии. Свободно и непринужденно держал он себя в домах богатых людей, одетый всегда в один и тот же простой костюм из грубого сукна, который носил и в своих пеших скитаниях и разъездах. С тех пор, как Бертольд узнал этого замечательного и сильного человека и бывал в его обществе, отношение его к Агнессе Вейнланд становилось все более шатким и непрочным. Пророк, про которого говорили, что он никогда в своей жизни не знал женщины, не быль знатоком в вопросах любви. Каждый разумный врач или духовник первым делом спросил бы молодого, недовольного собой человека, не влюблен ли он, не любить ли он, Эдуард Ван-Флиссен об этом и не подумал. Он видел в Рейхардте симпатичного, даровитого, молодого человека, не сумевшего найти надлежащего места в мирском круговороте, и вовсе и не старался ни успокаивать, ни щадить его, так как ему нужны были такие неудовлетворенные люди, в томлении и мятежной тревоге которых он видел залог лучшего будущего. В то время, как иные мироустройцы-любители терзаются всегда собственными невзгодами и не могут справиться с ними, этот голландский пророк был почти безразличен к собственному комфорту или страданию и все силы своих желаний и мысли направил на то зло, которое считал главным врагом и разрушителем человеческого мира. Он ненавидел войну и политику держав, ненавидел деньги и роскошь и видел свою миссию в том, чтобы широко распространить эту ненависть, и раздуть из ее искры большое пламя, для того, чтобы она уничтожила, в конце концов, зло. Он знал, в действительности, сотни, тысячи таких, томящихся, ищущих душ и поддерживать связи с ними, начиная от русской помещичьей усадьбы графа Толстого и до колоний друзей мира и вегетарианцев на южно-французском побережье острова Мадейра. Бертольд совершенно попал под очарование этого человека. Ван-Флиссен прожил в Мюнхене всего три недели, жил у шведского художника, спал в его мастерской на подвесной койке и делил с ним его скромный завтрак, хотя у него было достаточно богатых друзей, осаждавших его приглашениями. Публичных лекций он не читал, но с утра до ночи и даже на улице окружен был толпой единомышленников и чающих совета и разговаривал без устали, то с одним то с другим, а то и с целыми группами. Простым народным языком умел он изображать всех пророков и мудрецов, как своих союзников, и приводить их изречения в подтверждение своего учения, цитировать не только святого Франциска, но и Иисуса, Сократа, Будду, Конфуция. Если бы Бертольд прочитал где-нибудь в журнале его речи, они, быть может, произвели бы на него некоторое впечатление, но он тот час понял бы их односторонность, столь же красивую, сколь и опасную. Но благодаря личному общению он добровольно подчинялся влиянию этой сильной и неотразимо-привлекательной личности. С ним было то же, что с сотнями других, очутившихся в непосредственной близости от Ван-Флиссена. За это время он навестил Агнессу Вейнланд и ее мать один только раз. Обе женщины тотчас заметили произошедшую в нем перемену. На обеих произвела неблагоприятное впечатление его почти мальчишеская восторженность, не допускавшая ни малейшего возражения, и фанатично – восторженный тон его речи. В блаженном своем рвении, он пылкими речами все больше и больше отдалялся от Агнессы, злой же дух позаботился о том, чтобы в этот именно день его занимала злополучнейшая тема. Это была реформа женской одежды, о которой много говорилось в то время. Реформа эта страстно проповедовалась людьми различных направлений, художниками из эстетических, гигиенистами из гигиенических и моралистами из этических соображений. В то время, как молодежь, поддерживаемая несколькими серьезными мужчинами и женщинами, восстала против прежней женской одежды и стала оспаривать права моды, красивые, элегантные жены известных художников, врачей и других, по-прежнему, конечно, украшали себя нарядными платьями преследуемой моды. И была ли то лишь привычка, или причина крылась в чем-то другом, но эти изящные женщины, и себе самим, и другим нравились несравненно больше, чем первые жертвы реформы, храбро выступавшие в своих необычных, прямых гладких платьях.
Рейхардт объявил себя безусловным сторонником реформы. На шутливые возражения обеих дам, ставшие затем серьезнее и, под конец, слегка негодующие, он отвечал не то, чтобы резко или невежливо, но с надменным тоном превосходства, как мудрец, разговаривающий с детьми. Мать несколько раз попыталась было перевести разговор на другую тему, но безуспешно, и, наконец, Агнесса решительно сказала:
– Не будем больше говорить об этом! Я поражена, доктор, вашей осведомленности в этой области. Мае казалось, что я кое-что в этом понимаю, так как сама шью все платья. Я, стало быть, и не подозревая того, все время оскорбляла ваш образ мыслей и ваш вкус моими нарядами!
Лишь при этих словах Рейхардт понял, как неделикатны и заносчивы были его проповеди. Он покраснел и стал извиняться:
– Я остаюсь при своем убеждении, серьезно сказал он, – но никогда, поверьте, и не останавливался этой мыслью на вашей особе. Вы в моих глазах выше этой критики. Должен также сознаться, что грешу против моих воззрений, так как вы видите меня в костюме, существование которого я отвергаю. Вслед за другими переменами в моем образе жизни, которые я уже готовлю, я изменю и свою одежду, но описанием ее утруждать вас не стану…
Агнесса невольно смерила взглядом его фигуру, красивую, изящную в элегантном костюме и сказала со вздохом:
– Но не станете же вы на самом деле разгуливать по Мюнхену в рубище?
– Нет, – сказал доктор, – я понимаю, что это было бы смешно и бесполезно. Но я убедился, что городская жизнь
