Горький мед любви - Пьер Лоти

Я уверял их, что привык к туземной пище и что мне довольно плодов хлебного дерева. Но старая Гапото хлопотала так, словно был праздник. Они зарезали несколько кур и развели костер, чтобы приготовить мне feii и испечь хлебные плоды.

XVIII

Время тянулось долго; оставалось еще больше часа до возвращения девушки, ушедшей за документами детей Таимаги. Я успел прогуляться с новыми друзьями по берегу моря, и эта прогулка произвела на меня сказочное впечатление.

От самой хижины до округа Афореашти берег извивался узкой лентой между морем и угрюмыми скалами, окруженными непроходимыми лесами. Все казалось мне мрачным. Вечер, одиночество и посетившая меня грусть придавали этой картине скорбный оттенок. Деревья гнулись от ветра; стволы пальм местами поросли мхом, свисающим, как волосы. Тропинка, по которой мы шли, казалась нехоженой — тут просто кишели крабы.

Горы накрыл сумрак. Высокий Тегаро шел рядом со мной молча, как истый маориец; я держал за руку племянника. Иногда тонкий голосок Тамари нарушал однообразный шум природы; его детские вопросы были странными и несвязными. Однако я хорошо понимал его: он говорил на старом маорийском языке.

Мы заметили показавшуюся на море парусную пирогу, быстро возвращавшуюся с Таити; почти лежа под ветром на боку, она скоро вошла во внутренний бассейн рифа. На берег сошли несколько туземцев и две молодые девушки, совершенно вымокшие, которые на радостях бросились бежать, и еще старый китаец в черном платье. Он остановился, чтобы приласкать Тамари, и дал ему пирогов. Отношение этого старика к мальчику и его взгляд навели меня на ужасные мысли…

Вечерело. Качались пальмы, сбрасывая на нас стоножек и скорпионов. Я подумал, что нескоро можно будет покинуть этот остров и выйти в открытое море. Такое здесь часто случается. Отход судна был назначен на начало следующей недели, поэтому я его не задерживал, но безвозвратно утекали часы, которые я мог бы провести с Рарагю.

Когда мы вернулись к хижине, уже наступала ночь. Я не предвидел, какое зловещее впечатление она на меня произведет. Меня сковало оцепенение — впечатления и непомерная усталость довели меня до лихорадки.

Мы уселись перед хижиной старой Гапото. Несколько девушек, все в цветах, пришли посмотреть на «раоира» (иностранца), они в этом округе редкость. «А, — воскликнула одна из них, — это ты, Мата Рева».

Уже давно не слышал я этого имени, которое когда-то дала мне Рарагю. Эта девушка видела меня в прошлом году на берегу ручья Фатауа.

Под влиянием лихорадки и наступающей ночи все вокруг рождало странные и неожиданные образы. Где-то слышались жалобные звуки дудки. Рядом под соломенной крышей мне готовили ужин. Ветер страшно качал импровизированную кухню; словно гномы, в густом дыму виднелись нагие мужчины с длинными всклокоченными волосами. Над моим ухом кто-то произнес слово «Toupapahou».

XIX

Между тем молодая девушка возвратилась от начальника, и я при последнем отблеске дня смог прочесть несколько фраз, которые восстанавливали истину:

Ua fanau о Taamari i te Taimaha

Родился Тамари от Таимаги

I te mahana рае no Fiurai 1864…

пятого июля 1864 года…

Ua fanau о Atario i te Taimaha

Родился Атарио от Таимаги

I te mahana piti no Aote 1865…

второго августа 1865 года…

Сердце мое было разбито, я не хотел ничего видеть и знать. Странное дело, я так привязался к своей фантазии, что открывшаяся пустота причинила мне глубокое горе, как будто мой погибший брат вновь погибал. Мне показалось, что острова сразу стали пустынными, и вся прелесть Океании в один миг исчезла, как будто ничего не привязывало меня к этой земле.

— Уверен ли ты, Лоти, — сказала бедная мать Таимаги дрожащим голосом, — уверен ли ты в том, что ты сказал?

Я подтвердил, что Таимага им солгала, как поступают многие таитянки. После отъезда Руери она сошлась с другим европейцем. С родными она общалась редко и поэтому могла их обманывать, два года скрывая отъезд того, кому они ее поручили. Между тем оплакивала она его искренне и, может быть, одного только его и любила.

Маленький Тамари еще лежал у меня на коленях. Старая Гапото грубо оттащила его, а потом закрыла лицо морщинистыми татуированными руками и зарыдала.

XX

Я долго просидел, держа в руках бумаги и силясь собраться с мыслями. Эта женщина обманула меня, как ребенка; я проклинал ее за то, что поехал на этот скорбный остров, в то время как на Таити меня ждала Рарагю и наше драгоценное время истекало.

Молодые девушки тоже сидели, и их венки распространяли благоухание. Они жались друг к другу, как будто объединяясь против сгущающейся темноты и одиночества. Ветер завывал все сильнее, было холодно и темно.

XXI

Я едва прикоснулся к ужину, и, когда Тегаро предложил мне свою постель, я лег на белую циновку, надеясь во сне найти успокоение. Сам Тегаро предложил всю ночь караулить, чтобы не тянуть с отъездом, если ветер к утру утихнет.

Семейство поужинало, и все молча улеглись на соломенные постели, завернувшись в темные парео, как египетские мумии, и положив головы на подголовники из бамбука. Масляная лампа скоро погасла от ветра, и все погрузилось во мрак.

XXII

Началась странная ночь, полная фантастических, ужасающих видений. Занавески из древесной коры летали вокруг меня, шурша, как летучие мыши, сильный морской ветер проносился над головой. Я дрожал от холода под своим парео и испытывал все страхи и тревоги покинутого ребенка.

Как найти слова для описания этой полинезийской ночи, этого огромного, леса, наполненного странным шумом и населенного привидениями, этими бродящими в чаще и издающими жалобные крики Тупапагу с темными лицами, острыми зубами и длинными волосами…

Около полуночи я с облегчением услышал у дверей человеческий голос; ко мне прикоснулась чья-то рука. Это был Тегаро, он пришел меня проведать. Я сказал ему, что у меня бред, что меня преследуют странные видения, и попросил его остаться.

Такие вещи привычны для маори и нисколько их не удивляют. Он держал меня за руку, и его присутствие меня успокоило. Лихорадка уменьшилась, и я уснул.

XXIII

Тегаро разбудил меня в три часа утра. Именно в эту минуту мне снился Брайтбури, моя детская под благословенным отеческим кровом; мне слышался шелест поросших мхом ветвей наших старых тополей и знакомое журчание ручья. Но то шумели высокие кокосовые пальмы и привычно всхлипывало море у коралловых рифов.

Тегаро будил меня, чтобы отправиться в путь. Непогода утихла, и его пирога была готова. Воздух подействовал на меня благотворно, но лихорадка все еще продолжалась и голова кружилась. На берегу суетились в темноте маорийцы, неся мачты, паруса и весла.

Я в изнеможении растянулся в лодке, и мы поплыли.

XXIV

Стояла безлунная ночь. В слабом свете звезд были видны висевшие над берегом леса и светлые верхушки кокосовых пальм. Ветер быстро гнал нас мимо коралловых рифов. Туземцы тревожились из-за темноты и непогоды.

Пирога действительно несколько раз налетала на рифы. Белые ветви кораллов с глухим шумом царапали ее дно, но рассыпались, и мы плыли дальше.

Выйдя в открытое море, мы обнаружили, что ветер утих. Наступила внезапная тишина. Пришлось взяться за весла. Моя лихорадка прошла; я встал к рулю. И тут увидел, что на дне пироги лежит какая-то старуха. Это была Гапото, она поплыла с нами, чтобы поговорить с Таимагой.

Когда море утихло, уже загоралась заря, и удаляющиеся вершины Моореа окрасились розовым цветом. Старуха неподвижно лежала у моих ног, как будто лишилась чувств. Но маори уважали этот сон, граничащий со смертью, который проистекает от усталости и пережитого страха: они говорили шепотом, чтобы не беспокоить ее.

Мы все освежились, погрузившись в морские волны. Затем свернули сигаретки из пандануса и стали ждать восхода солнца.

Утро было тихим и ясным; почти все призраки рассеялись; я очнулся от зловещих видений и чувствовал себя гораздо бодрее. И когда я увидел Таити, Папеэте, хижину королевы и моего брата, — я почувствовал, до какой степени люблю эту страну, несмотря на свое одиночество, и бегом помчался к маленькой хижине, в которой меня ждала Рарагю.

XXV

Наступил назначенный маленькой принцессой день освобождения певчих птиц. В церемонии участвовало пять человек. Оставив карету королевы у тропинки, ведущей к Фатауа, мы углубились в лес.

Мы с Рарагю держали за руки маленькую Помаре, а за нами две служанки несли на палке клетку с птицами. В прелестном уголке леса Фатауа, вдали от человеческого жилища девочка пожелала остановиться. Был вечер; заходящее солнце уже не проникало сквозь густую листву; да и высокие скалы затеняли местность. Лишь слабый голубоватый свет падал на ковер из роскошных папоротников и цветущие лимонные деревья. Если бы не отдаленный шум водопада, здесь было бы абсолютное безмолвие, как везде в Полинезии — стране волшебной, но мрачной и как будто лишенной жизни.