Тайна - Олег Рой

– Вы Ольга Акимова?

Она слегка наклонила голову в знак согласия.

– Ну и как, Акимова, встала на путь трудового исправления? Искупаешь свою вину перед родиной? – слегка ерничая, спросил он, но, наткнувшись на ее прямой взгляд, умолк. Он любил смущать тех, с кем ему приходилось работать, но не привык испытывать такое на себе. Сейчас ему почему-то стало неудобно и жарко в этой холодной комнате без окон.

– Вину искупаю, – спокойно ответила Ольга, и ему послышалось что-то странное в этих словах.

Она кивнула и вопросительно посмотрела на гостя.

– Вы, наверное, меня о чем-то приехали спросить, так не тяните, спрашивайте, – ее голос звучал как звонкий колокольчик, прорывая тягучее пространство. Она сама в этот момент как будто изучала своего гостя, как ученый – новую разновидность жука, и, видимо, нисколько не боялась его.

– М-да, – он откашлялся. – Ты знаешь, что его сын, Яков, пропал? Воевал наравне со всеми. Он переживает. Хочет знать, что с сыном. Ты подумай прежде, чем ответить. От этого многое может зависеть. Тебе ведь нелегко тут живется…

– Он попал в плен к немцам, и вы это знаете. Зачем обманываете?

– Прости, не удержался, решил проверить, – лицо его было по-прежнему непроницаемо, но сердце застучало быстрее, – после того как Яков попал в плен, он о тебе вдруг вспомнил, о твоем предсказании. Велел немедленно разыскать тебя. Называл тебя «деревенской сумасшедшей», но, видать, решил вновь послушать тебя. Бывают же чудеса, да? Я чуть не погиб, пока сюда добирался. Так что сама посуди, сколько стоят твои слова. А теперь еще раз спрошу – что с Яковом?

– Его пытались заставить сотрудничать, угрожали, сулили большое богатство. Но у них ничего не вышло. – Ольга задумчиво теребила край платка, словно раздумывая, что говорить, а что нет. – Сталин не любит его, ведь так? Он ему как кость в горле…

Она смотрела куда-то внутрь себя и говорила ровным, монотонным голосом:

– Фашистам удалось записать его голос на пленку, они составили как бы его речь… С тех пор он с ними не разговаривает. В апреле его переведут куда-то в их центральную тюрьму. Но сотрудничать с ними он не будет. Им это надоест, и они его отправят куда-то. Он еще будет жив некоторое время. Что потом – не знаю, не вижу…

Она умолкла, выжидательно глядя на мужчину.

– Больше ничего рассказать не можешь?

– Про него не могу.

Иван Иванович забарабанил пальцами по столешнице.

– Чудно, я уже давно ничего не видела, а вы зашли, и сразу увидела, – сказала вдруг она.

– Что будет на фронтах? – прокашлялся Иван Иванович.

– Я в военном деле мало смыслю. Я скажу, что могу, а вы сами думайте.

Он кивнул.

– Сейчас все ужас как плохо. Немцы наступают. Мы потеряли много народу, но и немцы не получили того, что хотели. Вы это знаете. А вот еще чего будет… Москву они не займут. Будут два важных боя – под Сталинградом и под Курском. После них в войне произойдет перелом. Для этого нужно собрать все силы. Ох сколько людей погибнет…

Сказав это, она плотно сомкнула губы. Иван Иванович догадался, что больше ей сказать нечего, посмотрел на нее, встал со стула и тяжело пошел к двери.

Он чуть помедлил, держась за дверную ручку, потом нехотя оглянулся. Оля едва заметно улыбалась наполовину беззубым ртом. Он почувствовал, как волосы на голове встают дыбом. Не сказав больше ни слова, он вышел.

Короткое счастье

Зимой 1942 года, через некоторое время после беседы с человеком в черном пальто, пришла радостная весть: Ольгу переводили на поселение. Хоть и не свобода, но очень похоже на нее. Она решила, что власти сменили гнев на милость: может, наконец, помогла чем-то, заслужила себе поблажку.

Она знала, что в Норильск приехал Петр, работает в котельной, заботится о дочке и терпеливо ждет ее. Любе даже несколько раз удалось передать их записки, где слова любви и бессвязные сведения о себе мешали друг другу. И с Олей, и с Петей произошло столько всего, что хватило бы не на одну человеческую жизнь. И рассказать об этом на куцых клочках бумаги было невозможно. Они мучительно переживали свою разлуку и в то же время их пугала грядущая встреча. Казалось, что они не узнают друг друга, ведь они столько пережили, так сильно изменились.

В хмурый февральский день Ольга вышла за лагерные ворота. Она до самой последней минуты не верила, что ее выпустят. Пусть даже на поселение… Слишком часто жизнь обманывала ее даже самые робкие надежды, слишком несправедлива была к ней судьба. И глядя, как лагерный письмоводитель выписывает какие-то документы, заполняет строчки толстых канцелярских книг, невнимательно отвечая на его вопросы, она пребывала в состоянии отрешенного оцепенения. Вот сейчас эта канитель кончится, и она опять вернется в барак. Она словно оцепенела, сердце билось медленно и глухо.

Но неожиданно она оказалась перед дверями лагерной вахты, где еще раз подписала какие-то бумаги, выслушала очередные инструкции и наставления и… шагнула на волю.

Вот они такие родные серые глаза… Хочется утонуть в них, хочется, чтобы он никогда не выпускал ее из своих крепких объятий. Все ее страхи, что они стали чужими, улетучились, как дым. Разве есть у нее кто-нибудь роднее и дороже, чем этот сероглазый человек с печальным осунувшимся лицом, с пробивающейся на висках сединой? Это ее жизнь, ее судьба… И сердце проснулось, колотится, как тогда, на их свиданиях…

– Петенька… – шептала она и не находила больше слов. Даже на то, чтобы заплакать, не было сил.

Петя тоже замер, охваченный небывалым, огромным счастьем. Вот его Оленька, к которой он шел все это мучительно-долгое время, вот она, и все так же щемяще-нежно пахнут ее волосы. Он нашел ее… Все-таки есть справедливость! И счастье тоже есть!..

Здесь, у лагерных ворот, под ледяным северным ветром, на земле, охваченной войной, утонувшей в море людских страданий, в этот миг они были единственными счастливыми людьми.

Но на этом их счастье еще не кончилось. Они пошли на окраину города, в утонувший в снегу барак, где Оля увидела свою подросшую сероглазую дочку.

– Петенька… Оленька… – прошептала она, и наконец-то слезы хлынули из ее глаз, легкие слезы счастья.

…Шесть утра. За занавеской бьется о стекло муха, тихо жужжит, старается выбраться наружу. Непонятно, откуда она взялась здесь, в месте, где за сотни километров поблизости ничего нет, кроме снежной равнины, где температура уже месяц не повышается ни на градус и на термометре постоянно минус тридцать?

Ольга открывает глаза и приподнимает голову. Рядом лежит Петр. Между ними тихо сопит ее маленькая дочка Олюшка. Все сбылось, нашел дочку отец. Да и ее тоже нашел. Теперь у него две Оли! А завтра будет их с Петром свадьба. Это ведь и есть то самое счастье? Ради него стоило пройти через все страдания и лишения… Сколько за эти дни всего было – они словно прожили жизни друг друга, все дни, что провели в разлуке, да какие дни. Они с трудом вспоминали свое лето в деревне, горячие поцелуи и жаркие клятвы. Они ли это были? Чистые, наивные, мечтательные… И почему судьба так жестоко обошлась с ними? Ответа на этот вопрос они не находили. Не было на него ответа.

Вчера она получила «отпуск» на три дня – Серафим Иванович устроил так, что ей не надо было являться на смену в лагерную больничку. Они с Петром и Оленькой, закутанной в одеяло, гуляли по улицам. Вокруг сновали грузовые «черные воронки» – с фургонами, обтянутыми брезентом, и с лесенкой сбоку. Обычно в них перевозили заключенных, но часть их предназначалась и для городского населения, впрочем не очень отличавшегося от заключенных… На остановках толпа ждала этот странный транспорт. Люди набивались в машину до отказа и висели на поручнях. На поворотах пассажиры держались друг за дружку.

– А я чаще всего пешком хожу, а иногда подсаживаюсь в сани. Часто подвозят бесплатно, тут люди добрые, – объяснил Петр.

– И как ты тут без меня жил? – вздохнула Оля, хотя про жизнь Петра без нее все уже знала до мельчайших подробностей.

– Я знал, что рано или поздно тебя выпустят. Ждал… А к холоду я быстро привык, если потеплее одеться, то и не страшно. Пара пустяков… И дочка рядом – чего еще желать? – улыбнулся он.

– И за что тебе, Петечка, такие испытания? Чего ты только со мной связался? – горестно произнесла она.

– Я сам выбрал свою судьбу, и это мое решение. И я ни разу еще не пожалел, – искренне ответил он, – это тебе еще со мной – инвалидом – мучиться. Ты подумай, – подмигнул он ей.

– Я уже обо всем подумала, – прошептала Оля.

– Ну что, заживем теперь? Еще как все наладится-то, пара пустяков… – счастливо рассмеялся Петр. Ольга прильнула к нему и крепко-крепко обняла.

Оля покрутилась перед маленьким настольным зеркалом, пытаясь разглядеть себя со всех сторон. Уму непостижимо, как так получилось, – но здесь, на самом краю земли, ей справили свадебное платье. Это все Люба: взяла у кого-то швейную машинку, выпросила белой ткани, тесемок – и вот за три ночи сотворила самое настоящее волшебство. И она теперь настоящая невеста. Жалко, что Татьяна Щекочиха не увидит ее… Нет больше доброй и отзывчивой Щекочихи. На стройке помогала напарнице поднимать кирпичи на верхний этаж, оступилась и сорвалась с мостков прямо на торчащие прутья арматуры. Вот и отмучилась, бедная… Царствие ей небесное за ее доброту и заботу!..