Книга перемен - Дмитрий Вересов

Таким поводом послужило появление Галины Альбертовны. Она нашла его в столовой, в обеденный перерыв, когда он, стоя опершись локтями о высокий шаткий стол, не глядя в тарелку, крошил закрученной в штопор алюминиевой вилкой бледно-серую котлету и широкие, плоско слипшиеся макароны.

— Как дела, сэр рыцарь? Как жизнь, как подвиги? Есть ли шанс у ветряных мельниц, у драконов и великанов-людоедов? — задышала экзотическая знойная роза, широко расправила лепестки, обнажая твердую белизну зубов, неплотно сомкнутых, чтобы напомнить о том, что за ними обитает розовое, влажное, подвижное и сладкое сокровище.

Олег от неожиданности на мгновение окаменел, затем, отведя взгляд от чахлой, недавно насаженной растительности на бульваре за окном, стал в упор разглядывать Лину. Распахнутый плащ, низкое по обыкновению декольте, стекающая в ложбинку струйка золотой цепочки с водоворотиком кулона, легкий пестрый шарфик вокруг шеи, чтобы скрыть досадный намек на дряблость, египетский абрис прически, густой макияж вокруг глаз. А глаза у нее, оказывается, не черные, а зеленовато-конопляные, облачные. Тошно-притягательный взгляд. Раньше он этого не замечал.

— Ну, ответь, сэр рыцарь. Я же просто в гости, без задней мысли, — дразнили темно-бордовые на поверхности и розовые с изнанки лепестки. — Я тосковала по тебе. Брось ты эту котлету, она несъедобна.

— Тебе не идет темная помада, — произнес, наконец, Олег.

— Это поправимо, если тебе не нравится. Могу и вовсе ее стереть и предстать пред тобой в первозданном виде. Помнишь еще, как я выгляжу в первозданном виде?

— Не очень, — ухмыльнулся Олег и понял вдруг, что это правда. Он не помнил, как выглядит ее тело, но помнил ее запах, вкус, фактуру кожи на груди и бедрах, слаженные движения мышц, хриплое дыхание и провоцирующий стон, стон измученного пыткой существа, стон богини, позволившей себе пригубить чашу грубого земного наслаждения.

Лина демонстративно стирала платочком помаду с полуоткрытых губ и не отрывала глаз от Олега, наблюдала, как сначала стекленеет, а потом плавится его взгляд, как твердеет сжатый рот, как судорожный глоток проходит по горлу, как белеют сплющенные в поединках косточки туго закатанных кулаков, как покрывается росою лоб под коротким боксерским ежиком, наблюдала, как он, набрав в грудь воздуха, забывает выдохнуть.

— Решайся, победитель людоедов, — прошептала она. — Почему бы нам немного не порадовать друг друга? Назло людоедам. Есть один потаенный уголок в этом городишке. Не сопроводишь ли даму?

— Идем, — после долгой паузы ответил Олег.

Он не сел с Линой в такси и не отправился в «потаенный уголок», а отвел ее в строительную подсобку, продуваемый дощатый вагончик, и накинул изнутри крючок на хлипкую петельку. В подсобке они провели час, молчаливый и разнузданный. Говорить было некогда и не о чем. Оба понимали, что каждый одержал свою победу. Лина — в искушении желанного мужчины и в отмщении тому клейкому, липкому и нещедрому, с которым приходилось мириться во имя выживания и который прислал ее сюда для выполнения заведомо неосуществимой задачи. Олег же. Олег не сомневался, что Лина оказалась в Братске отнюдь не по собственной инициативе, но теперь, благодаря тому, что она появилась, он мог оправдать свое стремление к независимости, свой побег из мира бетона, арматуры, проводов, норм и планов, матерящихся очередей в расчетные дни, чинных, с сервизом, семейных обедов по выходным, черно-белых телевизионных новостей. Свой побег от нерушимой, вызывающей ревность замкнутости звена, что представляли собой Инна и его маленький сын.

— Душ и даже просто водопровод на этой планете, разумеется, еще не изобрели, — сипло констатировала Галина Альбертовна, тщетно силясь привести себя в порядок. — Ты постарался, сэр рыцарь, спасибо тебе огромное. Ни одной пуговицы, и молния на брюках погибла, — озабоченно завертелась она и продолжила: — Так вот, Олег. Я здесь, конечно же, не по своей бездарной инициативе. Я-то понимаю невыполнимость повторной попытки соблазна, подкупа и шантажа. Я просто пользуюсь законным поводом нашего с тобой свидания, оно мне в удовольствие. На твою порушенную вот прямо сейчас семейную жизнь мне, честно скажу, наплевать. Наладится она как-нибудь. Ты и сам можешь догадаться, что если исчезнешь очень быстро, то никто не успеет предупредить тебя о том, что своим упрямством и непокорностью ты ставишь под удар жену и ребенка. Тебя ведь придется искать, чтобы поставить в известность об этом. А уж прятаться (или нет) — дело твое, сладкий мой. Времени даю тебе до утра, больше не могу, мне и о себе надобно подумать, о собственном ничем не объяснимом профессиональном бездействии и подготовить правдоподобную версию событий, чтобы оправдаться.

— Я должен быть тебе благодарен по гроб жизни, так, что ли? — набычился расхристанный Олег.

— А то! — взлетели в полутьме влажные вороньи перышки над траурными бровями. — Ты даже не представляешь себе, насколько ты должен быть мне благодарен. Ты даже не представляешь, сколько я теряю из-за твоей ослиной принципиальности. И тебе не понять той причины, по которой я сейчас нахожусь здесь с тобой и не кличу верных опричников.

Олег был уверен, что последняя причина как раз доступна его пониманию, но счел за лучшее промолчать, оставляя за Линой право упиваться своей сложностью. Они и расстались безмолвно и только обменялись на прощанье взглядами. Лина смотрела холодно, Олег — непримиримо прищурившись. Она морщила почти бесцветные, беззащитные без слоя помады губы, он в последний раз читал ее нервную гримаску.

Инне Олег, само собой, не стал расписывать подробности своего свидания с Галиной Альбертовной. Сказал лишь, что она появилась на виду, явно стараясь привлечь к себе его внимание, и что он, не заговаривая с нею, быстро ушел. Донье Инес, звезде ленинградских хипарей, не надо было объяснять дальнейшего. Она, вдохновленная своей многоопытностью, сама все сказала:

— Олежка, тебе надо как можно скорее уезжать, лучше прямо сейчас, в любом направлении, лучше в места дикие, а не цивилизованные, и там пересидеть хотя бы несколько месяцев или даже год или два. Если гэбэ вцепилось, то не отстанет. Ты их обманул, скрылся, и если они опять вдруг появились, то, значит, очень рассержены. Или же ты им позарез, ну, просто позарез зачем-то нужен. Поэтому собираем все необходимое, и ты уезжаешь. На автобусе, на окраину, а там попутками куда глаза глядят. Сможешь — пришлешь весточку. Маме и папе я объясню. Как-нибудь да объясню. Например, что в твоей конторе сокращение штатов, а тебе подвернулась возможность поехать на заработки.

Олег собирался, Инна помогала, их малыш спал на широкой родительской тахте, и Олег все время оглядывался на него, мучимый сомнениями. Инна заметила и сказала:

— Ни о чем таком не думай. Думай о том, что скоро увидимся, и он не успеет тебя забыть, а я и подавно.

Но Олег все равно думал, и мучился, и совестился, и проклинал себя всю долгую дорогу вдоль Ангары до Байкала, ту самую дорогу, которая когда-то стала последней для его матери.

Ему повезло с попутным транспортом, и к утру он добрался до Слю-дянки и там присоединился к компании бичей-сезонников, которые подряжались поднимать топляк и отправлялись на один из многочисленных притоков реки Селенги, с юга впадающей в Байкал.

Работа, как и ожидалось, была тяжелой, грязной, мокрой. Пока не сладились, не срифмовались движения, случались травмы, иногда тяжелые, и человека, с оказией, на КамАЗе, а бывало и в бульдозерном прицепе, отправляли в ближайшую больничку, в Гусиноозерск. Одежда не успевала просыхать и гнила, расползалась. Но платили неплохо, очень даже неплохо, и к зиме прокопченная кострами компания хриплоголосых оборванцев распалась, пора было спускать заработанные денежки. Но прежде всего после расчета следовало выжить в жадной до денег стае бывших интеллигентных человеков (ведь именно так в свое время расшифровывалась аббревиатура «бич»), в стае, не обремененной предрассудками цивилизованных людей, и желательно было также остаться необобранным.

По этой причине, а также и потому, что, по его мнению, еще не настало время возвращения домой, Олег решил держаться подальше от бригады, в последние дни все больше и больше походившей на дикую шайку. Бичи зверели и психовали, многие для устрашения ближнего держали на виду ножи и топорики, каждый боялся быть убитым и ограбленным, причем совершенно безнаказанно, ведь в тайге известно, кто прокурор. Тем не менее вся теплая компания отправилась на самоходной барже вниз по Селенге до Байкала, а потом вдоль озера сухопутным путем на запад, в стольный град Иркутск, где, по всеобщему мнению, представлялись практически неограниченные возможности достойно и с толком потратить заработанное. В Иркутске легче было и перезимовать, подрабатывая по мелочи то здесь, то там в ожидании майского солнышка, ломающего лед на Байкале, а ледоход служил для бичей знаком открытия нового сезона.