Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса) - Казандзакис Никос

— Теперь, — сказал он, — очередь трижды проклятого Иосифа.

И он набросился на цыпленка.

— Ешь, проклятый! — злобно рычал он, откусывая большими кусками. — Ешь!

— Здорово, монах! — сказал Зорба с воодушевлением. — У тебя, как я вижу, на одном луке две тетивы. Он повернулся ко мне.

— Как ты его находишь, хозяин?

— Он похож на тебя, — ответил я, смеясь.

Зорба протянул монаху фляжку с вином.

— Выпей глоток, Иосиф!

— Пей, проклятый! — воскликнул монах, присосавшись к фляжке.

Солнце припекало, мы отодвинулись поглубже в тень. От монаха воняло ладаном и терпким потом. Он плавился на солнце, и Зорба уволок его в тень, чтобы своим зловонием тот не слишком отравлял воздух.

— Как ты стал монахом? — спросил его хорошо поевший и склонный побеседовать Зорба. Монах ухмыльнулся.

— Может быть, ты думаешь, от большой святости? Болтай больше! Это от нищеты, брат мой, от нищеты. Когда мне совсем нечего было есть, я сказал себе: «Чтобы не подохнуть с голоду, остается тебе идти в монастырь!»

— И ты доволен?

— Хвала Господу Богу! Я часто вздыхаю, но стараюсь не обращать внимания. Я не горюю по земле; я, извините, ср… на нее хотел. Я вздыхаю по небу. В обители я рассказываю всякую ерунду, прыгаю, монахи гогочут, глядя на меня. Они считают меня тронутым, ругаются. Я же говорю себе: «Это не так, наверняка Господь Бог любит шутки. Входи, мой петрушка, входи, малыш! — скажет он мне однажды. — Расскажи что-нибудь смешное!» Так что, как видишь, я тоже попаду в рай, только как шут.

— Послушай, старина, пожалуй, у тебя есть голова на плечах! — сказал Зорба, поднимаясь. — Пора, не то ночь нас застанет в пути!

Монах снова двинулся первым. По мере того как мы карабкались в гору, мне казалось, что во мне что-то происходит, мелкие заботы житейской суеты сменяются другими, более возвышенными помыслами, удобные легкодоступные истины — сложными теориями.

Внезапно монах остановился.

— Богородица-мстительница! — сказал он, указывая на маленькую часовню, украшенную изящным круглым куполом. Он опустился на колени и перекрестился.

Я слез с мула и вошел в прохладную часовенку. В углу ее висела старая, почерневшая икона с посвящением — на узкой серебряной пластинке были грубо нацарапаны ноги, руки, глаза, сердца… Перед иконой неугасимо горела старая посеребренная лампадка.

Я тихонько подошел: суровая, воинственная мадонна с крепкой шеей, строгим и беспокойным взглядом девственницы держала в руках не божественное дитя, а длинное острое копье.

— Несчастье тому, кто посягнет на монастырь! — сказал с ужасом монах. — Она бросится на него и пронзит копьем. Когда-то давно пришли алжирцы и сожгли монастырь. Погоди, ты сейчас увидишь, чего им это стоило, нечестивцам: в ту минуту, когда они проходили мимо часовни, Святая Богоматерь сорвалась с иконы и бросилась наружу. И давай орудовать своим копьем: ударит здесь, вонзит его там; всех убила. Мой дед видел их скелеты, целый лес. С того самого времени ее и назвали Богоматерь-мстительница. До этого ее звали Милосердной.

— Почему же она не сотворила чуда до того, как они сожгли монастырь, отец Захария? — спросил Зорба.

— На то воля Всевышнего! — ответил монах и трижды перекрестился.

— Пройдоха этот Всевышний! — пробормотал Зорба, садясь в седло. — В путь!

Через минуту на плоскогорье появился окруженный холмами и соснами монастырь Пресвятой Девы. Безмятежный, веселый, оторванный от мира, в глубине высокогорного зеленого ущелья, гармонично вписавшийся в пейзаж, где соседствуют благородство вершин и мягкость равнины, этот монастырь показался мне убежищем, чудесным образом выбранным для духовных свершений человека.

«Здесь, — думал я, — скромная и нежная душа могла бы придать религиозной восторженности величие человека. Это не крутая, сверхвысокая гора со сладострастной ленивой равниной, это именно та местность, где душа может возвыситься, не потеряв человеческой сути. Такой уголок, — говорил я себе, — воспитывает не героев или любителей наслаждений, тут люди приобщаются к высокой духовности».

К этой местности хорошо бы подошли грациозный замок античной Греции или веселая мусульманская мечеть. Именно сюда должен был бы спускаться Господь в своем скромном человеческом обличье. Он бы ступал босыми ногами по весенней траве и спокойно беседовал с мирянами.

— Какое чудо, сколько уединения, какое блаженство! — шептал я. Мы спешились, прошли через ворота в виде круглой арки и поднялись в приемную, где нам принесли традиционный поднос с раки, вареньем и кофе. Пришел отец кастелян, нас окружили монахи, завязалась беседа. У них были хитрые взгляды, алчные губы, бороды, усы, подмышки, источавшие запах козла.

— Вы не принесли газету? — спросил с озабоченным видом один из монахов.

— Газету? — спросил я с удивлением. — Что вы будете с ней здесь делать?

— Газету, брат мой, чтобы узнать, что сталось с белым светом! — закричали два или три возмущенных монаха.

Вцепившись в перила балкона, они каркали наподобие ворон, со страстью говоря об Англии, России, Венизелосе и короле Греции. Мир оставил монахов, они же от него не отреклись. В их глазах виделась тоска по большим городам, магазинам, женщинам, газетам…

Один из монахов, дородный, волосатый, поднялся с сопением.

— Я хочу тебе кое-что показать, — обратился он ко мне, — и ты скажешь, что об этом думаешь. Схожу принесу. Сложив короткие волосатые руки на животе, волоча суконные шлепанцы, монах исчез за дверью. Остальные монахи злобно ухмыльнулись.

— Отец Дометиос, — сказал отец кастелян, — опять принесет свою глиняную монашку. Видно, дьявол ему ее подсунул: однажды, когда Дометиос копал в саду, он ее и нашел. Принес в свою келью и с тех пор, бедняга, потерял сон. Пожалуй, он и голову скоро потеряет.

Зорба встал. Он задыхался.

— Мы пришли, чтобы повидать святого игумена, — сказал он, — и подписать бумаги.

— Святого игумена сейчас нет, — ответил отец кастелян, — он с утра уехал в деревню. Уж потерпите.

В эту минуту вернулся отец Дометиос, на вытянутых руках он торжественно что-то нес, словно это был потир для причастия.

— Вот! — сказал он, осторожно приоткрывая ладони. Я подошел. Малюсенькая танагрская статуэтка — полуобнаженная, кокетливая, улыбающаяся — лежала на пухлых ладонях монаха. Единственной рукой она поддерживала свою головку.

— Она держит свою головку так, — сказал Дометиос, — будто у нее внутри драгоценный камень, может, бриллиант или жемчужина. Что ты об этом думаешь?

— Я думаю, — сказал с желчью один из монахов, — что у нее болит голова.

Однако толстый Дометиос, распустив свои отвислые, как у козла, губы, нетерпеливо смотрел на меня.

— Я думаю, ее надо разбить и посмотреть, что у нее там, — сказал он, — я больше не могу сомкнуть глаз… Вдруг у нее внутри бриллиант?

Я смотрел на грациозную статуэтку девушки с упругой маленькой грудью, пребывающую здесь, в запахе ладана, среди распятых богов, проклинающих плоть, смех и объятия. Боже! Если бы я мог ее спасти!

Зорба взял глиняную статуэтку и погладил ее стройное тело, его пальцы, дрожа, задержались на упругой остроконечной груди.

— Ты что, отче, не видишь, — сказал он, — это же дьявол? Это он, собственной персоной, тут невозможно ошибиться. Не беспокойся, я этого негодяя хорошо знаю. Посмотри на эту грудь, отец Дометиос, округлая, упругая, совсем юная. Именно такой и бывает грудь дьявола, я в этом кое-что понимаю! На пороге появился молодой монах. Его волосы на солнце отливали золотом, круглое лицо было покрыто нежным пушком.

Монах, язык которого был ядовит, как у гадюки, подмигнул отцу кастеляну. Оба они хитро заулыбались.

— Отец Дометиос, — заговорили они, — это твой послушник, Габриэль. Монах тотчас схватил маленькую глиняную женщину и покатился, наподобие бочки к двери. Красивый послушник молча четким шагом шел впереди. Оба они вскоре исчезли в конце длинного обветшалого коридора.

Я сделал знак Зорбе, и мы вышли. Погода была мягкая и теплая. Посреди двора источало аромат цветущее апельсиновое дерево. Около него из античной мраморной головы барана с журчанием текла вода. Я сунул голову под струю и почувствовал прохладу.