Во сне и наяву - Татьяна Александровна Бочарова

Тут требовались знания из геометрии. Я кое-как набросала чертеж, не до конца уверенная, что он правильный, измерила транспортиром углы, подставила значения в формулы и начала подсчитывать результат.

– Все, – раздалось над моим ухом, – что успели, то успели. Сдаем.

Я, наобум Лазаря, ляпнула на листке какое-то число и протянула работу преподавательнице. Та глянула на листок, и лицо ее вытянулось от удивления.

– Когда же ты успела? Ведь писала от силы минут сорок-пятьдесят! Три задания из четырех! – Она покачала головой, вынула ручку, что-то быстро черкнула на листке и пошла дальше по рядам.

Покачиваясь от слабости, я вышла из зала и тут же попала в объятия Жанны.

– Решила? Все решила? – Она тормошила меня так сильно, что я едва не заорала от боли.

– Не все. Только три задания.

– Не может быть! – Жанна отстранила меня от себя и недоверчиво сощурилась. – Чтобы ты не могла сделать все?

– Я вообще решил только первую задачку, – признался стоящий за ее спиной Федя.

– А ты, Катюша? – Жанна взглянула на притихшую печальную девочку.

– Я… я… – Катя громко засопела, по щекам покатились слезы. – Я… н-ничего не решила. Там все… такое трудное… – Она зарыдала и уткнулась носом Жанне в грудь.

– Вот видите, – убежденно проговорила Светка, до сих пор молча стоявшая в сторонке, – Василиса – гений. Она сделала больше всех.

– Я и без тебя знаю, что она гений, – сухо сказала Жанна. – Все, идем в машину, и домой.

По пути в интернат я почувствовала себя гораздо лучше. Меня грело сознание выполненного долга, а главное, ощущение полной свободы. Я старалась не думать о том, что отныне стала Светкиной рабыней и должна возместить ей затраты.

Мои мысли то и дело возвращались к Толику: может быть, через неделю смогу бегать к нему по ночам, как раньше.

– …Приехали, – раздался голос Геннадия Георгиевича.

– Сегодня ты лежи, – тихо проговорила Светка, поднимаясь со мной по интернатским ступенькам, – и завтра тоже. А с послезавтрашнего дня будешь выполнять мои поручения.

– Какие?

– Всякие, – уклончиво ответила она и улыбнулась, таинственно и загадочно.

Я доковыляла до постели и буквально рухнула на нее.

– В душ сходи, – посоветовала Светка.

– Потом.

Я вдруг почувствовала, что замерзаю, и натянула одеяло до самого подбородка, однако все равно было холодно.

– Свет, – попросила я, – дай мне свое одеяло.

– А что, знобит? – встревожилась она.

– Н-не знаю. К-кажется.

– Плохо. – Она покачала головой, сняла со своей кровати одеяло, укутала меня им с головы до ног, села рядом и тронула ладонью мой лоб.

– Господи, ты как печка. Болит что-нибудь?

– Живот, – призналась я.

– Странно. – Она пожала плечами.

– Что странно? – испугалась я. – Разве у тебя не болело?

– Нет. И температуры не было.

– Что… что же делать? – стуча зубами, проговорила я.

– Полежи немного, может, само пройдет.

– А если не пройдет?

– Тогда не знаю, – неожиданно грубо произнесла Светка. – Все, отстань от меня!

Я скрючилась под одеялами, тщетно пытаясь согреться.

– Девочки, на ужин пойдете? – спросила Людка, все это время тихо, как мышь, сидевшая у себя на постели.

– Отвали! – резко осадила ее Светка.

– Уже семь, – робко сказала Людка.

Внутри у меня вдруг точно что-то оборвалось, я взвыла от пронизывающей боли и почувствовала, как ногам стало влажно и горячо.

– Ты что? – Светка вздрогнула и вскочила как ошпаренная. – Вопишь, будто тебя режут!

– Больно, – выдохнула я, силясь откинуть одеяло.

– Что «больно», что «больно»? – закричала на меня Светка и, дернув за пододеяльник, застыла на месте. – Мамочка! Кровь!! Ай! Васька, из тебя кровь хлещет, как из свиньи!

Я, точно парализованная, не в состоянии шевельнуться, в ужасе глядела на стекающую с кровати на пол темно-красную, вязкую жижу.

Светка бухнулась на колени перед постелью.

– Не говори им, что это я, слышишь? Только не говори, что я! Скажи, сама. Нашла, мол, старушку, та посоветовала. Ладно, Васька? Пожалуйста, я тебя прошу!

В ее голосе слышался такой явный, неприкрытый страх, что мне сделалось жутко. Никогда я не видела Светку такой: в ее лице не осталось ни кровинки, губы тряслись.

«Я умираю! – пронеслось у меня в голове. – Точно умираю. Иначе она не стала бы так пугаться и умолять не выдавать ее».

Боль, терзавшая мои внутренности, стала совсем невыносимой. Мне хотелось кататься по кровати и кричать, но я лишь тихо стонала, глядя на Светку расширенными от ужаса глазами.

– Сейчас, – сказала та, – я позову кого-нибудь. Ты только ничего не говори.

Она убежала. Вскоре в палату ворвалась Жанна, за ней Анфиса и воспитательница младшей группы Соня.

– Ой, боже мой, что же это такое? – Жанна кинулась к моей постели. – Что ж такое? Как же это ты, рыбка моя золотая, а? – Она глянула на темную, как деготь, лужу на полу, и ее лицо исказила гримаса. – Доктора надо, срочно! Вызывайте «Скорую»!

Соня, кивнув, скрылась в коридоре. Анфиса и Жанна суетились вокруг меня, подкладывали под голову подушку, щупали пульс. Я из последних сил пыталась сообразить, что стану врать в ответ на их расспросы. Но почему-то они ничего не спрашивали и вообще мало говорили – только между собой, отрывистым шепотом.

Потом пришла Марина Ивановна, сделала мне укол, и боль стала понемногу затихать. А кровь все текла и текла, и глаза мои сами собой начали слипаться. Мне больше не было холодно, наоборот: тело ощущало уют и покой. Голоса Анфисы, Жанны, Марины Ивановны сначала отдалились, а затем и вовсе пропали.

Во сне я чувствовала, как меня поднимают чьи-то руки и несут, слегка покачивая в такт шагам. Потом я перестала понимать и оценивать происходящее, осталось лишь плавное покачивание – туда-сюда, как на ласковых, теплых волнах. Туда-сюда…

24

…Я очнулась. Надо мной белел потолок, в просторное больничное окно ярко светило полуденное солнце.

Боли больше не было. Непередаваемое блаженство: лежать и чувствовать, что у тебя ничего не болит.

Я пошевелила рукой, и она показалась мне совершенно чужой, то же самое с ногой. Я откинула одеяло. На мне была белая рубашка, достававшая до колен, и больше ничего.

– Зачем раскрылась? – произнес строгий старческий голос, и передо мной возникло морщинистое лицо с ввалившимся беззубым ртом. – А ну, накройся, не безобразь.

Коричневые сморщенные руки вернули одеяло в прежнее положение.

– От дура-девка, – прошамкала старуха. – Сама себя наказала.

Я не поняла, о чем она говорит. Может быть, Марина Ивановна решила выгнать меня из интерната? Но санитарке-то откуда это известно?

– Можно мне встать? – спросила я.

– Нет, конечно, – отрезала старушенция. – Куда тебе вставать, суток нет, как прооперировали. Лежи до завтрева. Утром врач придет,