Повесть о юности - Григорий Медынский

Ребята, загорелые, веселые, окружили Полину Антоновну, рассказывали о лете: у каждого есть что рассказать и чем похвалиться! Один ловил рыбу и поймал щуку сверхъестественной величины; другой работал в колхозе, научился водить трактор; третий жил у дяди на даче и строил с ним сарай; четвертый ездил с папой и мамой по Волге, видел Жигули, ходил по улицам Сталинграда…

Потом был митинг, и теперь уже новый отряд «букашек-первоклашек» с букетами в руках первым вошел в школу. И директор все так же неподвижно и внушительно стоял на своем месте, пропуская мимо себя классы.

Все пошло как обычно. Этот привычный ход школьной жизни сразу захватил Бориса: вот он опять в школе, среди своих ребят! И — странное дело: никогда раньше он так не радовался этому, как теперь. Кончился отдых, впереди учение, работа, бесконечные уроки, тройки, а может быть, и двойки, а ему приятно и радостно. И школа казалась своею, родной… Она была такая же, как все — большое четырехэтажное здание с широкими окнами и стеклянной табличкой, голубевшей рядом с дверью, с длинными коридорами и просторными, светлыми классами. За лето школу отремонтировали: потолки побелили, панели окрасили масляной голубоватой краской, — они блестели, точно стеклянные. И классные доски тоже были заново покрыты черной краской и тоже блестели, отражая свет, падающий из окон. И парты покрасили. Все казалось новым, нарядным, веселым и радостным, все ждало своих шумливых, непоседливых, а часто и очень недобрых к своей школе хозяев.

Борис занял место опять рядом с Сухоручко. Сначала, правда, он подумал было пересесть от него — Сухоручко по-прежнему будет мешать. Но потом Борис решил:

«Ну и пусть мешает! Вот тут и нужно проявить волю: он будет болтать свое, а я буду слушать учителя».

А Сухоручко не терпелось похвалиться, как он ездил с мамой на Рижское взморье.

На первом же уроке он подсунул Борису фотографию какой-то девушки. У нее были задорные глаза, задорный вздернутый носик, высоко взбитые, легкие, пышные волосы, и вся она была легкая, задорная. Казалось, она готова была сию минуту выскочить из карточки и закружиться в танце.

— Аллочка!

Борис ничего не ответил. Но перед его глазами почему-то вдруг всплыл образ Иры Векшиной — ее широко открытые, точно удивленные глаза, высокие, крутые брови, подчеркивающие это выражение полудетской удивленности. Она была, конечно, лучше Аллочки…

— Что? Не нравится? — шепотом спросил Сухоручко.

Полина Антоновна посмотрела в их сторону, и Борис вспомнил, что он хотел «проявить волю» и не разговаривать на уроках со своим соседом. Он нахмурился, замолчал и больше уже не отвечал Сухоручко ни на какие его попытки снова завязать разговор.

На перемене, взяв Бориса под руку, хотя тот и очень не любил эту «девчоночью» привычку, Сухоручко покровительственно сказал:

— Эх, Боря! Ничего ты в девчонках не понимаешь! У нее одни волосы чего стоят. Экстра!

— Рыжая, что ль? — спросил Борис.

— Маэстро! Ну кто так говорит о девочках? А ты представь себе другое: красное платье, пылающее лицо, пылающие глаза и пылающие волосы. Факел! А одевается! Вопль моды!.. Пла-ва-ет!.. Одним словом, классика.

— Ты что, купался с ней?

— А как же? Там, брат, так! — Сухоручко многозначительно подмигнул, и в этом подмигивании Борису показалось что-то не очень хорошее.

Борис хотел промолчать, но потом вдруг сказал:

— А я бы… знаешь… если бы я… ну, если бы мне понравилась девочка, я бы ни за что не стал о ней так говорить!

— Вот потому ты и не говоришь! — сделал неожиданное заключение Сухоручко. — Ты, видно, сам тоже влюбился!

— Ну вот еще! — вспыхнул Борис.

— Ну да, да, рассказывай! А чего покраснел? Да ведь врешь. Нет, врешь! Я же вижу, что врешь!..

И Борис уже не знал, как ему отделаться от приставаний Сухоручко: растрезвонит на весь класс, и оправдаться нечем.

С Валей Баталиным Борис поболтал накоротке, между уроками, и они договорились сегодняшний вечер провести вместе.

— Приходи ты ко мне или я к тебе, посидим, поговорим, — предложил Борис.

Так и сделали. После обеда Борис зашел к Вале. Дверь ему открыла его мама, невеселая, чем-то расстроенная, даже, как показалось Борису, с заплаканными глазами. Она не очень приветливо поздоровалась с Борисом и пропустила его в комнату.

— Ну как? Что? Как провел лето? — спросил Борис.

— Ничего! — неопределенно ответил Валя, а потом, неожиданно и очень простодушно улыбнувшись, добавил: — По ребятам соскучился!

— Где был?

— В Москве… Выезжал за город, но больше в Москве…

Валя говорил короткими фразами, и хотя улыбался при этом, было видно, что чувствует он себя неловко, связанно, Борису тоже было неловко: в углу молча сидела, закутавшись в серый шерстяной платок, мать Вали, и при ней говорить не хотелось. Борису вообще нравилось больше бывать у Вали, когда тот был один, — тогда и Валя был другой и Борис чувствовал себя свободней. Если же вся семья была в сборе, Бориса всегда удивляла тяжелая, какая-то недобрая тишина, царившая в ней.

Борис посидел, помолчал и кивнул на дверь:

— Ну что?.. Пойдем пошатаемся!

— Пойдем! — ответил Валя. — Мама, можно?

— А уроки? — спросила та, спросила, очевидно, по привычке, думая о своем.

— Какие ж нынче уроки? Нынче уроков нет!

— Ну что ж, идите… Только недолго!

Это «только недолго», как показалось Борису, тоже было сказано по привычке, для формы.

Вышли на улицу, и сразу стало свободнее и легче.

Еще совсем по-летнему светило вечернее солнце, и небо над крышами домов голубело совсем как в Гремячеве, над Беседой. Во всех домах были открыты окна, и оттуда неслись разные сливающиеся, переплетающиеся друг с другом звуки жизни: там кричал ребенок, там бесстрастный голос диктора говорил о положении в Корее, там хриповатые звуки патефона мешались с девичьим смехом, а там о чем-то одиноко плакала скрипка под задумчивые, как бы сочувствующие ей аккорды рояля. Среди улицы, ни на что не обращая внимания, толпа голоногих ребятишек ожесточенно спорила, разрешая какой-то свой, видимо очень важный для нее, вопрос.

Друзья, миновав тихие переулки, вышли на шумный, неугомонный в своем движении Арбат. Выпили по стакану томатного сока, а потом втиснулись в толпу, собравшуюся вокруг зацепивших один другого автомобилей. Шоферы обеих машин спорили между собою, стараясь доказать каждый свое, между ними стоял милиционер и что-то записывал. Друзья потолкались, посмотрели и пошли дальше.

Заглянули в кино, но и там ничего интересного не было.

— Ну что? Пошли в парк? — предложил Борис.

Решили пойти в Парк культуры, дошли до конца Арбата и остановились на углу Смоленской площади.

Борис любил это место и при каждом удобном и неудобном случае считал своим долгом забежать сюда и поглядеть, как сегодня вдруг появляется то, чего не было еще вчера. Интересно было следить, как растет этот гигантский дом, как краны поднимают наверх связки железных балок, как вспыхивают там, на высоте невиданного сквозного сооружения, голубоватые огоньки, точно искры, рассыпаясь веером, летят вниз и на лету гаснут. На его глазах решетчатый остов обрастал «мясом» — укладывались кирпичи, облицовочные плиты, и этаж за этажом поднимался вверх.

Теперь здание было почти закончено. Оно возвышалось над городом, над казавшимися когда-то высокими домами, как мачта, как символ будущего. Оно выглядело легким и светлым, взлетающим ввысь, уходящим в голубое небо своим остроконечным, похожим на копье серебристым шпилем.

Друзья постояли, закинув головы. Когда подошел троллейбус, они поехали в Парк культуры.

Валя Баталин должен был провести лето в Крыму, в Ялте, у тетки, к которой он когда-то, в раннем детстве, ездил с папой и мамой. Но тут выяснилось, что тетка сама, со своей дочерью Сонечкой, собиралась приехать в Москву. Поездка на юг таким образом сорвалась, и Валя остался в Москве.

Сначала он не очень жалел об этом. Он не любил юг.

Когда Валя впервые увидел море, он спросил:

— А у него тот берег есть?

Папа с мамой засмеялись и ничего не ответили на вопрос сына.

Потом Валя с папой и мамой ездил кататься на лодке. Море сначала было спокойное, и лодка приятно покачивалась на небольшой волне. Совсем рядом, за бортом, зеленела вода и плавали прозрачные медузы. Мама, распустив свои золотистые пышные волосы, окунала руки в воду и смеялась. Папа, стройный, загорелый, в одних трусиках, сидел за рулем и, о чем-то думая, молча смотрел вперед. Это было, когда они еще не ссорились и все у них в доме было хорошо…

— А у моря тот берег есть? — спросил опять Валя.

— Есть, — ответил папа.

— Поплывем туда!

— Ну что ж! Поплывем!

Плыли долго и уплыли далеко, и в это время поднялся ветер, и волны стали большие, невеселые. Лодка то высоко взлетала вверх, то падала вниз. Валя испугался, он прижался к маме, которая уже не смеялась и не опускала руку в воду, а с тревогой посматривала на папу, давно повернувшего лодку к берегу, не к «тому», а к этому, близкому берегу. Крутом качалось, словно переваливалось с боку на бок, сердитое, взъерошенное море. Было очень страшно.