В небе Чукотки. Записки полярного летчика - Михаил Каминский

Человек не рождается с психологией иждивенца. Иждивенчество воспитывают условия жизни. По своей природе человек — борец и созидатель. Он всегда хочет чувствовать, что «не слабак», что может противостоять невзгодам, а не подчиняться им. Обстоятельства, освобождающие от борьбы, не всегда покажутся благом. ;

Вынужденная посадка возвратила меня из эпохи цивилизации в каменный век. Я вполне прочувствовал беззащитность первобытного человека и даже представил тебя в его роли. Я живу в лесу, и меня подстерегают тысячи опасностей. Боюсь диких зверей и мучаюсь от холода. И вот нахожу пещеру. Ее стены защищают меня от зверья, а огонь спасает от холода. О чем теперь могу мечтать? О вещах, которые помогут мне стать все сильнее перед лицом безжалостной природы. Такой вещью мог стать топор.

Найдя избушку, я стал многократно сильнее. Привыкшие к городскому комфорту слетали, как шелуха. В своей психологии, в физических силах я обнаружил возможности приспособиться к жизни в первобытных условиях. Для моего «я» становилось даже необходимым самому себе доказать, что я не неженка, не слюнтяй.

И вот топор, так необходимый все эти дни, теперь есть, но он уже не нужен. И ничего не надо доказывать.

Для городского читателя предложу другой пример. Допустим, вы учитесь в институте и через год–два закончите его. Но вам предлагают инженерную должность и все прочие хорошие условия. Вы испытываете радость освобождения от напряжения учебы, зачетов, сессий, экзаменов. Одним ударом отрубается период бедного студенчества. И все же вас угнетает незавершенность усилий, короче говоря — отсутствие диплома.

Я тоже попал в «институт». Несмотря на тяготы учебы, меня «заело». Хотелось доказать себе и тому же Янсону, что уроки пошли впрок, что я могу выдержать и больше. Но мне сказали; «Кончай учиться!» А я ведь еще не все узнал. И прежде всего не узнал, где предел моим силам. Меня пожалели, а жалость совсем не вдохновляющая сила…

ПУХОВ И БЕРЕНДЕЕВ

Поздно ночью мы приехали в совхоз.

Приняли нас с истинно русским хлебосольством. Это было приятно: мы ощутили иллюзию возвращения на Большую землю. Забывалось, что мы — на суровом, малопонятном и еще чужом «краю света». На всю жизнь запомнились оленьи почки, мозги и языки. После многодневной шоколадной диеты эти блюда казались царским угощением. После обеда мы проспали почти сутки.

А еще через день, как по заказу, потеплело. На небе стали появляться предвестники циклона — облака температура поднялась до минус двадцати. Мы с Мит отлично восстановили силы и вернулись к самолету еще до рассвета. Щетинин и Янсон остались в совхозе, и помочь нам запустить мотор должны были каюры. Мотор удалось запустить сразу, и через пятнадцать мину» после взлета в пятидесяти километрах от нашего приземления был обнаружен самолет Пухова.

Он был цел и, к моему удивлению, возле самолета стояла палатка. Когда мы сели неподалеку и подрулили к лагерю Пухова, увидели под моторной «юбкой» его самолета примус. Пухов готовился к вылету. Удивило, что нам не только не показали место посадки, как принято в таких случаях, но никто из троих членов пуховского экипажа не подошел к нашему самолету, когда я выключил мотор.

Обрадованный, что и здесь все благополучно, я не придал этому значения и с распростертыми объятиями побежал к Пухову;

— Николай Иванович! Ты не представляешь, какой камень свалился с души, когда увидел вас в добром здоровье!..

Но командир встретил меня не только сухо, но почти враждебно:

— Завел! Посадил! И радуешься! — В его голосе слышались обида и угроза.

— Но ведь ты даже не предупредил, что летим вслепую, без погоды.

— Митинговать было некогда, и так опаздывали! Я растерялся: настолько этот прием не соответствовал моему настроению. Но последние слова вынудили меня перейти в наступление.

— Во всяком случае, оставлять меня в неведении ты не имел права!

— А твое дело маленькое! Я отвечаю за все! Ты ведомый и не должен был уходить от меня. Ишь, какой прыткий, проявил инициативу! Завел в туман, а сам даже не соизволил сесть рядом.

Я понял, что он хочет свою вину переложить на меня, и возмутился той ролью, которую он отвел мне во всей этой истории.

— Ну, знаешь, Николай Иванович! Я тебе не пешка, которую ты можешь ставить на любую клетку. И то, что мы здесь должны делать, не игра!..

Он перебил меня:

— А ты мне мораль не читай, я тебе сам разъясню, что ты не у Гроховского, а на Чукотке!

— Я понимаю одно, что не нахожусь в услужении у купца Пухова, и пугать меня не нужно. По твоей мило-»ги я уже пуганый; вынужденная посадка серьезнее твоих угроз. Ты даже не спросил об этом.

— И так ясно: жив, здоров! Только гонору, вижу, прибавилось!

— Ну вот что, Николай Иванович! Отложим этот разговор до политотдела, а еще лучше до Волобуева. Я думаю, ему будет интересно узнать, почему наш отряд начинает полеты с вынужденных!

Пухов понял, что на испуг меня не взять, и сразу сменил тон:

— Ну вот, нельзя и слова сказать. Сами натворили, сами и разберемся. — И совсем миролюбивым тоном попросил: — Лучше помоги запустить мотор.

— Нет, ты мне скажи сначала, откуда у вас палатка! Ведь по твоему же предложению решили палаток не брать, чтобы облегчить вес самолетов.

— Это Берендеев спрятал. Я и сам не знал.

— Ну, похоже, Берендеев был умнее нас с тобой. Как вы здесь жили?

— Да ничего особенного. Правда, голодновато было. Продукты я выдавал осторожно. За них платить придется.

— А чего же вы не вылетали? Ведь сразу же установилась погода.

Тут Пухов вновь рассвирепел.

— Спешка, Михаил Николаич, нужна при ловле блох. По такому морозу хозяин собаку не выгонит! — И, прекращая разговор, направился от меня к самолету.

Стало ясно, что мы по–разному учились в этом «институте»…

Мы помогли запустить подогретый мотор, и через сорок минут оба самолета благополучно приземлились на реке против «Снежного».

В дальнейшем выяснилось, что Пухов произвел посадку с первой попытки. Случайно он вышел на ровную поляну сбоку от реки. Поляна была покрыта низким кустарником, кусты позволили увидеть землю и благополучно приземлиться. Было порвано лишь полотно в нижних крыльях.

Но в положении экипажей Пухова и нашем была существенная разница. Эту разницу определил опыт бортмеханика Берендеева, Он был постарше нас годами с авиационным стажем и, к его чести будет сказано, отличался большим здравым смыслом.

Так вот, Николай Михайлович Берендеев, послушав Анадыре наши рассуждения, что палатка, дескать, ни чему, так как, «если один сядет на вынужденную, другой окажет ему помощь», ничего не сказал, однако палаточку припрятал. Так же втихую он запрятал мешочек сухарей и пшена. И это выручило экипаж в тяжелые дни. Они не страдали от холода, как мы, в палатке в' время горела паяльная лампа, и люди нормально спали и ели.