В небе Чукотки. Записки полярного летчика - Михаил Каминский

Сколько пролежал я в забытьи, не помню. Вероятно, долго. Очнувшись, ощутил себя в тепле и не сразу сообразил, где я, что со мной.

Мысль шевелилась лениво: «Вот так и замерзают! Надо встать, надо идти! Сейчас. Еще чуть–чуть полежу. Тряпка ты! Подняться не можешь, а еще о мужестве рассуждал!»

Этот укор возымел действие, и я встал. В висках стучали молоточки, в глазах плыли радужные круги. После нескольких шагов раскаленные иголки вонзились в руки и ноги. Но прояснившееся сознание ужаснуло меня не болью, а пониманием того, какую опасную грань я миновал.

Солнце уже скрылось за горами на юге. Закатное небо полыхало малиновым цветом, заснеженный лес стал дымчато–сиреневым, утратив свою рельефность. Теперь я шел, не считая шагов, лишь останавливаясь для отдыха, зная, что ложиться нельзя.

Иногда ноги цеплялись одна за другую, и я падал. Казалось уже, не встать, но вставал, снова падал и опять вставал.

Были минуты, когда я не отдавал себе отчета в происходящем, потом вдруг — яркая вспышка полного сознания, и я обнаружил, что иду, стараясь ступать по проложенному следу.

Наконец в темноте показался костер. Я не спускал с него глаз… Он притягивал как магнит. Падая, я ощущал инстинктивный ужас, что теряю свой маяк. Прежде чем подняться самому, подымал над снегом голову.

Позднее, вспоминая это бесконечное движение к огню костра, я пришел к выводу, что не сознательная воля к жизни, а инстинктивное упрямство, много ранее укоренившееся чувство долга, который надо выполнить, и привело меня к желанной цели.

Обеспокоенные товарищи сдвинули горящие ветки в сторону, на горячую золу постелили моторный чехол (как мы раньше не догадались?), стащили с меня валенки, обернули ноги шарфами, на руки надели свои камусовые рукавицы и силком напоили горячим шоколадом со спиртом. Укрыли чехлом от кабины, и я уснул как убитый.

Снилось что–то кошмарное, но явственнее всего запомнилось, что вижу себя замерзшим, с лицом, покрытым инеем. Митя тормошит мое безжизненное тело и плачет. Его слезы, как капли горячего воска, падают мне на лицо, обжигая его. Порываюсь сказать: «Что ты плачешь, Митя, я еще не совсем замерз!» И просыпаюсь от острой жалости к горю друга. Первым ощущением было тепло. Во мне и кругом меня. На мгновение охватил испуг. Ведь вчера, очнувшись на снегу, я чувствовал такое же тепло, ясно сознавая ложность этого ощущения. Я рванулся встать, но, сдернув с головы чехол, увидел звезды и стал приходить в себя.

Митя спал рядом, укрывшись тем же чехлом. Временами он вздрагивал и бормотал непонятное. Тепло шло от Мити, от теплой золы внизу, от ватного чехла, прикрывавшего нас. Даже запах масла и бензина, исходивший от чехла, подтверждал подлинность ощущения. Впервые за трое суток наша одежда прогрелась и удерживала телесное тепло. Я пошевелил руками, ногами, потянулся — все действует. Распрямившись на спине, вновь сознавая себя сильным и здоровым, я замер в блаженстве.

Как только начало светлеть небо, я тихонечно поднялся, бережно укрыл Митю чехлом, принес хворосту, поставил на рогульки чайник и стал готовить завтрак для всех.

ПОСЛЕДНЯЯ МИЛОСТЬ ФОРТУНЫ

Наступил четвертый день. Митя сделал с мотором все что мог, и мы пошли с ним искать совхоз вдвоем. Мы прошли тот путь, который я одолел накануне. С окрепшими силами, по проложенному следу мы прошли достаточно легко. Убедились, что половина этого пути крадется изгибами реки. Решили вернуться, чтобы завтра пойти напрямую, через заросли проток: труднее, но много короче.

Назавтра, прошагав километра четыре по реке, мы вошли в чащу тальника и сразу же провалились в снег по пояс.

Спотыкаясь о стволы упавших деревьев и пригнутые снегом к земле ветки, мы одолели что–то около трех километров, не больше. Поняли, что так мы далеко не уйдем, и решили вернуться.

Теперь можно признаться, что поодиночке ни я, ни Митя не вышли бы к лагерю. Был момент, когда, споткнувшись, я упал на снег. Наступило забытье. Сколько оно продолжалось, не знаю. Очнулся у Мити на коленях. Он обнимал меня за плечи, растирал нос и щеки и шептал:

— Мишуня! Дорогой мой! Ну очнись же! Возьми себя в руки, надо идти, надо подняться и идти… Боже мой, мы же погибнем здесь, если ты не подымешься…

Его слова я воспринимал как через вату. Они доходили до сознания откуда–то издалека и не сразу. Я поднялся. Колени дрожали, в ушах стоял шум. Держась за Митин пояс, побрел дальше.

Спотыкаясь о коряги под снегом, мы падали и поднимались, помогая друг другу. Но вот мы упали оба сразу — мое тело больше не двигалось и замерло на теплой Митиной спине. Через несколько минут или секунд меня, как удар тока, пронзил испуг: ведь это Митя лежит подо мной лицом в снег! Как же он может так лежать?

Мысль сработала, а тело на сигнал тревоги не среагировало.

«Ну, что же ты не встаешь? — говорю сам себе. — Может, Митя уже умер, а ты лежишь!»

Я сполз с Митиной спины на колени, и мне стоило труда повернуть его обмякшее тело на бок. Глаза закрыты, лицо белое.

Прислонил щеку к губам — дышит. Стал растирать ему лицо снегом, не чувствуя собственных рук. Наконец Митя открыл глаза и произнес неестественно–нормальным голосом:

— Я сейчас, Миша. Я сейчас, только отдохну чуть… — и опять впал в беспамятство.

Стыдно признаться, но нервы мои сдали, и слезы брызнули из глаз.

Интересно, что даже в этом, совсем обессиленном состоянии каждый из нас понимал, что друг тратит последние крохи жизненной энергии, чтобы поднять тебя, что он не уйдет и тоже погибнет, если не подымешься ты.

Митя поднялся, а я пошел впереди. Вскоре в просветах показалась равнина реки. Теперь оставалось одолеть последние четыре километра. Целых четыре! Как это было много! Я совершенно уверен, что мы не одолели бы их, но судьба вновь смилостивилась к нам в последний момент.

Выходя из зарослей, я остановился, не веря глазам. В таких случаях вполне уместно выражение: «Как пораженный громом!» Может, галлюцинация?!

— Митя! Ты что–нибудь видишь? — закричал я. (Потом он сказал, что еле расслышал мой хрип.) Митя рванулся вперед, а я, освобождая тропу, упал на бок.

Перед нами, как сказочное видение, стояла избушка! С неожиданной резвостью Митя обежал ее кругом, потрогал бревна и, заорав что–то нечленораздельное, вновь повалил меня в попытке обнять. Откуда–то появились новые силы, и прояснилось сознание.

Это была «поварня». Так на Анадыре именуются избушки, построенные в стародавние времена. Они служили каюрам и лодочникам для отдыха и располагались через промежутки, равные дневной норме езды. Одна из них и оказалась на нашем пути.