Мальтийский крест - Олег Борушко

– С чего ты взял, что она меня раздражает? – спохватившись, пробурчал Федор и отвел глаза.

Павел Мартынович с грустью смотрел на друга – так, как обыкновенно друг смотрел на Павла Мартыновича.

– Интересно, какая будет Катя, когда я умру? – сказал Скавронский.

Федор поднялся из кресел, отошел к окну и распахнул раму. На розовой клумбе палисада ярко белела "Герцогиня Портлендская" – любимая роза Екатерины Васильевны. Федор потянул воздух, и ему показалось, что среди буйства запахов он поймал ее пряный аромат…

Федор резко отвернулся от палисада, словно стряхивая мучительно некрасивый заскок мысли.

– Что за глупость! – сказал он грубо.

Федор вспомнил, как недавно вышел в сад и, подойдя к окошку, заглянул снаружи в собственный кабинет. Он увидел стол, за которым только что работал, еще теплое полукресло, горку очиненных перьев и даже запропастившийся с вечера сургуч на ковре. Все было на месте, но только не было его самого – графа Головкина. И вдруг понял, что графа Головкина может не быть. Даже подсмотрел – как это будет выглядеть…

– А почему ты не представишь наоборот, – продолжал Федор с нарочитой грубостью, – каким будешь ты, если вдруг она, не дай Бог…

– Что ж тут представлять? – перебил Павел Мартынович. – Я без Кати… Ты же знаешь. А интересно – на что она способна…

– Каждая женщина способна только на то, на что способен мужчина, которому она нравится, – перебил Федор.

– Как ты сказал? – поразился Павел Мартынович. – Эт самое… М-да. И чего же ты, сильно умный, с Александрой в таком случае тянешь?

– А с тобой породниться не спешу, – хмыкнул Федор. – Такого родственничка Бог припас…

Скавронский комично отмахнулся.

– Легко быть умным на чужой счет, – продолжал Федор. – А советы давать – еще не в пример легче! Я по советам и сам горазд…

Самоирония Федора ни в чем не уступала его сарказму в отношении окружающих. Оттого окружающие или беззаветно любили графа Головкина, или смертельно ненавидели. Да, собственно, середина была ему малоинтересна.

Брак с Катиной сестрой – Александрой Васильевной Браницкой – представлялся друзьям Федора спасительной нитью из неаполитанского лабиринта, в котором он блуждал уже второй год.

Федор был уволен из русского флота по приговору офицерского суда чести. Когда Нассау-Зиген полтора года назад принял командование эскадрой в Кронштадте, Федор командовал фрегатом, с которым читатель уже знаком. Капитан "Святого Иоанна" Федор Головкин был самым молодым капитаном во всей флотилии. И самым рыжим.

При погрузке бочек с квашеной капустой на лебедке лопнул канат. Сорвавшейся циклопической авоськой с бочками убило гардемарина.

После завершения печальных формальностей офицеры собрались в кают-компании.

– Вот так, – сказал капитан третьего ранга Икоткин. – Невеселое у вас начало службы, господин капитан.

Федор сидел, сцепив огромные, в конопушках руки на столе и глядя в белоснежную мокрую скатерть.

– Скажите, зачем столько капусты? – спросил мичман Бородулин, только что поступивший на судно из Навигацкой школы.

– Таких, як ты, туда башкой суваты, – отозвался Затулыйвитэр. – У шторм первый запросишь.

– Гардемарин сам виноват… – начал было Икоткин.

– Так, видно, на роду написано, – вздохнув, подхватил Бородулин.

– А усе жалко хлопчика, – сказал Затулыйвитэр.

Федор мрачно посмотрел на Затулыйвитэра. Квашеная капуста действительно помогала от морской болезни. Во время первого в жизни шторма Федор и сам проторчал головой в бочке двое суток.

Головкин вдруг встрепенулся и быстро вышел на палубу. Офицеры проводили его изумленным взглядом.

Прошел к лебедке и взял в руку обрывок каната. Пощипал метелки пеньки, поднес к глазам, понюхал. Быстро спустился обратно в кают-компанию.

– Кто поставил канаты? – спросил он с порога.

– Яки канаты? Як хто? Так интендант жэ ж! – отозвался Затулыйвитэр.

– Фамилия?

– Та цей… Рачинский, чи як…

Спустя два часа к Интендантской конторе подкатил тарантас. Из тарантаса вышел рыжий громила в форме капитана флота ее величества. Обняв руками открытую бочку с капустой на задке тарантаса, капитан легко сорвал ее и вошел в контору.

– Капитан-интендант у себя? – спросил он дневального, отведя бочку немного в сторону. – Рачинский?

– Да, но… – сказал дневальный.

– Где?

– Там, но… – дневальный механически показал в потолок и сделал было шаг наперерез.

В интендантской конторе давно привыкли, что разъяренные капитаны тащат тухлое мясо, прокисшую репу, сгнившую парусину и другие образцы интендантского рвения – подкрепить возмущение. Правда, с бочкой никто еще не являлся.

Федор, оттолкнув бочкой дневального, крупно зашагал наверх. Наверху, однако, он сразу попал в просторное присутствие, где сидело и скрипело перьями человек двадцать писарей. Писаря разом отвлеклись от бумаг и с живым интересом уставились на громоздкого капитана.

Сразу четыре двери уводили отсюда в разных направлениях, и Федор топтался, не в силах сообразить, в какую дверь соваться к начальству.

В это время одна из дверей открылась, и в комнату вошел смурной человек в небрежно застегнутом капитанском мундире с интендантскими нашивками. Человек кисло уставился на Федора.

– Рачинский? – по какому-то наитию рявкнул Головкин.

– Собственно… – начал человек с сильным польским акцентом. – Вам, собственно, чого надобно?

– Рачинский, кто же еще, – услышал Федор сзади поощрительный шепот писарей.

Писаря не в первый раз наблюдали продовольственные спектакли. Более того, они составляли любимейшую отраду в скучном деле флотоснабжения.

Рачинский не выразил ни испуга, ни особого удивления.

Человек в обнимку с бочкой не представляется реалистической угрозой: бочка мало походит на смертоносное оружие. Но Федор был очень крупный человек.

Федор с бочкой на животе, как беременная женщина, пошел на Рачинского.

– Но-но, – сказал Рачинский, отступая, и уперся спиной в закрытую позади дверь.

Федор поставил бочку перед Рачинским, отер пот со лба. Рачинский брезгливо покосился внутрь бочки и снова перевел на Головкина водянисто-голубые бегающие глаза.

– Вас не тошнит? – спросил Головкин.

– Ну и что? – сказал Рачинский. – С капустой вам туда. – он ткнул в одну из дверей.

Обсыпанные перхотью, жидкие волосы его торчали из-под неряшливо сдвинутого парика и вкупе с остреньким носиком довершали впечатление от типичной интендантской крыски.

– Да нет, мне сюда. – Федор вздохнул, широко перекрестился.

Присел, как игрушку, подхватил ручищами бочку и, перевернув в воздухе, опрокинул на голову интенданта.

Когда Екатерине Второй доложили суть дела, она крепко задумалась. Головкин подлежал военному суду, лишению прав и состояния…

– Минимум десять лет поселения, матушка, – сказал статс-секретарь Грибовский. – При подчиненных, при всем честном народе, капитана российского флота…

– Бочкой капусты по башке, – грустно дополнила Екатерина. – Говорят, аж чавкнуло. Что же мне делать-то, а? Вас, говорит, не тошнит? Оре-ол!

Выход нашел Потемкин.

– Да ведь Головкин прав! – с ходу пробасил он. – Прав ведь, матушка! И какой же Рачинский капитан? Одно название…

– Рачинский, может, канатов этих в глаза не видел, – задумчиво отвечала царица. – И потом… Воруют – значит, есть что воровать. Да и жалко-таки его.

– Да, он прекрасный капитан…

– Рачинского, говорю, жалко. Ты же мне сам докладывал – что-то там у него в Польше не сложилось с именьями…

Потемкин нахмурился. Он знал эти матушкины подходы. Канат лопнул при погрузке, да и лебедочный – не самый важный на судне. А когда бы парусный, да при случае боя, да на Черном море? Она не стала бы рассуждать, что Потемкин того каната, например, в глаза не видел…

– Матушка, все понятно, – поморщившись, сказал Потемкин.

– Так что делать-то? – Екатерина хитро прищурилась.

– Показательный суд офицерской чести! – отрезал князь.

Екатерина сощурилась сильней.

– А захочет? – сказала она. – Дворянин. Лучше состояния лишиться, чем чести офицера.

– Это беру на себя. Умный поймет, дурак не осудит – когда судом чести за честный поступок. А репутация Головкина и так уже по всему флоту выше некуда…

– Правда, – сказала Екатерина.

– И мы его тихо в штатскую службу, – продолжал Потемкин. – А там, глядишь, годика через два… Флот его как родного встретит. А как по-другому? Что бы ты ни придумала – тебя же упрекнут. Штатские – за мягкость: повадку бунтовщику даешь. Флот – за жестокость: честного человека в поселение упекла.

– Князь! – сказала Екатерина. – И откуда ж ты такой взялся?

Спустя полтора года после описанных выше событий брак Федора с Александрой Васильевной Браницкой одним махом разрешал все прошлые и будущие проблемы, возвращал Федора в любимый флот. Породниться с Потемкиным – шутка сказать…