Вечный хранитель - Виталий Гладкий

— Что вы говорите?! — восхитился Педрилло. — Позье! Кто его не знает. Он действительно замечательный ювелир. К тому же господин Позье пользуется покровительством самой Анны Иоанновны. Представляю, какой был бы фурор среди придворных, предложи я матушке-императрице табаку из золотой табакерки работы Позье?!

«А он все-таки большой наглец, — с брезгливостью подумал граф. — Так беззастенчиво намекать на мзду… о времена, о нравы, как говаривали древние. Остается ли хоть что-то в этом мире, чего нельзя купить? Естественно, кроме молодости и здоровья».

— Вам представится такая возможность, мсье. Примите от меня эту табакерку в подарок. Пусть она будет для вас памятью о нашей встрече.

— Ах, милорд! — шут схватил табакерку и прижал ее к груди. — Вы очень щедры ко мне! Благодарю вас, от всей души благодарю! — Он открыл табакерку, полюбовался искусной чеканкой и рубинами и сказал: — А что касается воскресной ассамблеи у графа Остермана, то я почти не сомневаюсь, что он не откажет мне в любезности пригласить вас в качестве моего компаньона.

«Велика честь для графа Сен-Жермена быть компаньоном этого низкорожденного паяца, — с иронией подумал граф. — Но цель оправдывает средства. Отцы-иезуиты временами бывают правы…»

Однако оставим графа и шута допивать тентин и предаваться светской болтовне, и поищем в Петербурге Фанфана. Он, как обычно, исполнял очередное поручение Сен-Жермена. Чтобы не бросаться фискалам в глаза, мальчик был одет в простое, но добротное платье — смесь иноземного и русского покроя. В таких одеждах, разнившихся лишь степенью износа и количеством заплат, щеголяли многие столичные подростки, в основном дети мещан и хорошо зарабатывающих мастеров различных профессий, поэтому Фанфан не выделялся из толпы.

Фанфан шел на Сытный рынок. Раньше, до перевода на Кронверк, он назывался Обжоркой, и это наименование по-прежнему бытовало среди коренных петербуржцев. День выдался сырым, ветреным, и подросток, чтобы не озябнуть, временами переходил на бег.

О приближении Обжорки ему сообщила вонь, которая смутила даже обоняние Фанфана, привычное к запахам парижских клоак. Мясники били скотину прямо на рынке, а несъедобные внутренности выбрасывали поблизости. Над «курятными» рядами, где потрошили птицу, летали пух и перья, и подросток несколько раз чихнул, потому что несколько пушинок попали ему в нос. На возах лежали груды битой птицы, — глухари, рябчики, голуби и даже воробьи — и множество так называемых «щипачей» трудились в поте лица, придавая всему этому мясному изобилию товарный вид.

Посреди Сенного рынка стояла никогда не просыхающая лужа, и Фанфан, зазевавшись, едва не свалился с узкой доски, служившей мостком. Смачно выругавшись, — по-русски! — мальчик подошел к лоточнику, купил два пирожка с зайчатиной и, примостившись на пустой бочке, начал быстро работать челюстями — до встречи с агентом графа оставалось еще много времени.

Неподалеку от Фанфана, у двери рыночной харчевни, наигрывая на балалайке, пританцовывал разбитной малый в красной рубахе. Это был зазывала. Перемежая свою речь прибаутками, он вопил, как резаный:

— Заходи народ честной! Попотчуем вас ухой! Щи наваристые с мясом, пироги запьете квасом! Блины, грешневики, калачи простые и сдобныя! Хлебы ржаные и ситные! Сбитень вместо заморского чаю! Заходи народ подлой и работной, всех согреем и накормим!

Доев пироги, подросток вытер жирные руки о кафтан и направился в «Австерию на Сытном рынке». Это было непритязательное питейное заведение, где обычно проводили свободное время небогатые людишки разного сословия. Кого там только ни было! Жители Петербурга, немцы, голландцы, греки, финны, французы, пленные шведы, которые по разным причинам не уехали на родину, жители Эстляндии и Лифляндии… Настоящее вавилонской столпотворение!

Иноземцы быстро привыкали к Петербургу, который, по их общему мнению, необыкновенно отличался от других городов России и был похож на западноевропейские города. Более того, многие иностранцы, поселившись в новой столице Российской империи, заболевали Россией; на них как-то незаметно распространялось ее необъяснимое обаяние.

Непонятно, в чем заключался секрет этой «русской болезни» чужестранцев: в остроте ли жизни, полной опасностей и непредсказуемости, в мелодичных звуках русской речи, в берущем за душу церковном пении, в прекрасных русских женщинах, в живой, непредсказуемой русской истории… Но не исключено, что и в русских песнях, непременно сопровождающих любое застолье.

Когда Фанфан вошел в «Австерию у Сенного рынка», нужный ему человек, немец, в компании своих соотечественников как раз отмечал какое-то торжество. Изрядно поднагрузившись спиртным, немцы, стуча пивными кружками по столу, пели хорошо известную в Петербурге кабацкую песню: «А стопочкой по столику стук-стук-стук!..»

Забавно было наблюдать и слушать, как потомки гордых рыцарей-меченосцев, нещадно коверкая слова, распевают песню русского народа, который они за всю свою длинную историю много раз намеревались поработить. А этот самый зла не помнящий народ сидит рядом и в ус не дует, потому как ему что иностранец, что свой — все едино. Лишь бы человек был хороший.

Людей в «Австерии» было много, поэтому появление Фанфана прошло незамеченным. Он протолкался к столу, где сидела веселая компания и, сделав вид, что споткнулся, быстро сунул в карман агенту Сен-Жермена, который сидел на краю лавки, сложенную вчетверо записку. При этом Фанфан смахнул со стола пустую бутылку и тарелку с костями.

— Шайзе![60]— воскликнул разгневанный агент, который по пьяной лавочке не узнал Фанфана. — Разуй глаза, сын ослицы!

— Врежь этому оборванцу ножнами шпаги по спине, — посоветовал ему приятель.

Но сам этого делать не стал, хотя находился к мальчику ближе всех, — у него руки были заняты; в правой он держал кружку с пивом, а в левой — говяжий мосол.

— Простите… господин хороший, простите, ваше благородие, виноват… — начал кланяться Фанфан, не спуская остро прищуренных глаз с агента. — Больше не повторится…

Наконец до немца дошло, кто перед ним. От неожиданности он икнул и как-то очень быстро протрезвел. Похоже, Сен-Жермен держал своих агентов в ежовых рукавицах. Немец знал, что Фанфан — доверенное лицо графа, поэтому всегда вел себя с подростком весьма предупредительно. Заметив выразительный взгляд мальчика, направленный на карман его камзола, агент коротко кивнул — мол, я все понял — и примирительно сказал:

— Ладно, прощаю. Иди отсюда… от греха подальше. Может, ты голоден? На, возьми… — С этими словами немец сунул в руку Фанфану калач.