Вечный хранитель - Виталий Гладкий

— Портерная бутылка, — ответил Глеб. — Судя по форме и по фигурному выступу возле донышка, ей не меньше ста пятидесяти лет и она изготовлена на заводах Степана Усачева. Был когда-то такой знаменитый пивовар, пиво которого (в частности портер) считалось лучше аглицкого.

— Ну! Если это так, то бутылка имеет большую ценность.

— Точно.

— Может, умыкнем? — Жук хрипло хохотнул. — Вообще-то, я спрашивал о другом. Что в этой бутылке? Неужто портер?

— А ты открой и попробуй. Тогда не нужно будет гадать.

— Идея! Как пожелаем, так и сделаем… — С этими словами Жук откупорил бутылку и разлил густую янтарно-темную жидкость по чашкам. — М-м… — пожевал он губами, отхлебнув маленький глоток. — Нектар! Однако это не пиво. Похоже на ликер, но не очень сладкий.

— Что ж, помянем бабу Глашу. Интересно, она может за нами наблюдать из того измерения, куда переместилась?

— Ты веришь этому Антипу? — Жук скептически ухмыльнулся.

— Как это ни странно, но почти верю.

— Ну тогда, паря, я тебе сочувствую. Устал, поди, с дороги и несешь разную бредятину…

— Просто я немного знаю Антипа. Между прочим, он и сам совсем недавно возвратился из другого измерения.

— Все, приехали, клиент созрел. Не пори чушь. Пей. Может, в башке прояснится…

Они выпили. Неизвестный напиток был приятным на вкус, но шибал в голову посильнее чистого спирта. Когда бутылка показала дно, Глеб и Жук уже лыка не вязали. С трудом доковыляв к своим «полатям», они упали, как подрубленные столбы, и уснули в один миг.

Глеб проснулся среди ночи, будто его кто-то разбудил. Сна не было ни в одном глазу. Ему вдруг послышался звонкий девичий смех, доносившийся с улицы. Глеб прильнул к окну и замер, боясь вспугнуть потрясающее видение.

На улице было светло — почти как днем. Луна угнездилась в центре небесного купола и изливала на землю голубовато-призрачный свет. Ветер затих, и темные неподвижные контуры деревьев казались вырезанными руками искусного художника из черной бумаги и расставленными по садам и вдоль улицы. Тишина стояла поистине мертвая. Не слышно было и шума работающего колеса водяной мельницы. Глебу даже показалось, что он чувствует, как струится в жилах его кровь. Что касается сердца, то оно грохотало, словно набат. И было от чего.

По улице в лунном сиянии ехала давешняя девушка на белом жеребце. Только теперь она была не голая, а в коротенькой белой рубашонке, похожей на древнегреческую тунику; или на современную батистовую ночнушку. Тонкая ткань рубахи мало что скрывала, и девушка казалась обнаженной. Она ехала и счастливо смеялась.

«Чему она радуется?!» — подумал совсем сбитый с толку Глеб. Ведь в деревне траур.

Как бы в ответ на его мысленный вопрос, девушка вдруг остановила коня напротив дома бабы Глаши, нахмурилась и посмотрела, как показалось Глебу, прямо ему в душу. Ее взгляд был, словно ожог; Глеб резко отшатнулся от окна, словно его ошпарили кипятком.

Девушка снова расхохоталась, будто раздался хрустальный звон, мастерски подняла жеребца на дыбы, и пустила его с места в галоп. В этот момент она стала очень похожа на хрестоматийное изображение древней амазонки.

Неожиданно, откуда ни возьмись, на дороге появился огромный пес, очень похожий на волка (а может, это и был волк) и большими прыжками помчался вслед за конем. Спустя какое-то время топот копыт затих, и опустошенный Глеб сел на скамью, чтобы привести мысли в надлежащий порядок. Он не понимал, что с ним творится.

В этот момент луна спряталась за тучу и в горнице стало темно, хоть глаз выколи. А затем начало светлеть. Глеб поискал взглядом источник света — и не поверил своим глазам. Это над камином светился железный анк!

Глава 12

Сен-Жермен трудился над расшифровкой докладной записки, которую получил от некоего саксонца Христофора Шварца, служившего в Географическом департаменте Академии Наук. Это был тайный агент графа. Будучи в Саксонии по своим делам, Сен-Жермен обратил внимание на бедного музыканта, который едва сводил концы с концами, но обладал острым умом и задатками опытной ищейки. Завербовать Шварца графу не составило особого труда; впрочем, музыкант-неудачник и сам был рад продаться кому угодно, лишь бы выйти из нищеты.

По заданию графа Шварц поехал в Россию. С помощью связей Сен-Жермена он сначала устроился учителем музыки к цесаревне Елизавете, а затем, с подачи все того же графа, определился в посольство, отправляющееся в Китай. Возвратившись из этого путешествия, Шварц неожиданно воспылал страстью к наукам (опять-таки по наущению Сен-Жермена). Он скопировал секретную карту шведского полковника Кроньиорта (которую ему любезно предоставили шведские агенты графа), изображающую оба берега Невы начиная с Финского залива и по Александро-Невский монастырь включительно.

Благодаря карте Шварц и попал в Академию Наук. 15 апреля 1740 года его зачислили в штат на должность инженера. За него ходатайствовал сам академик Делиль, что предполагало быстрое продвижение по карьерной лестнице.

Имея академическое прикрытие, Шварц мог держать руку на пульсе всех событий в Петербурге. Он быстро обзавелся нужными связями (Шварц был на дружеской ноге с гоф-медиком Санхецем и лейб-медиком Лестоком, состоящим при великой княгине Елизавете Петровне) и служил для графа Сен-Жермена неиссякаемым источником разнообразных сведений из жизни высшего света Российской империи.

Сен-Жермен читал: «…Граф Остерман чрезвычайно работоспособен, очень ловок и неподкупен. С другой стороны, он сверх меры недоверчив и часто дает волю своей подозрительности. Он не выносит, чтобы кто-то был ему равен или выше его по положению. Граф хочет сам решать все дела, а прочие должны только поддакивать и подписывать. У него особая манера говорить так, что лишь очень немногие его понимают. Все, что он говорит и пишет, можно понимать по-разному. Он мастер всевозможных перевоплощений, редко смотрит людям в лицо и часто бывает растроган до слез, если считает необходимым расплакаться.

Остерман избегает света гласности и блеска двора. Он культивирует тайную дипломатию внутри и вовне. Он не проводит совещаний с министрами и предназначенными для этого инстанциями, принимая все решения исключительно по своему усмотрению. Дела и отчеты попадают не в коллегии и ведомства, а по его указанию все приносятся к нему домой. Остерман, действительно больной подагрой, под предлогом, что у него ноги не ходят, старается решать как можно больше государственных дел за домашним письменным столом.

В своем дворце, ограниченном с западной стороны Петровской площадью, а с севера — берегом Невы, Остерман дает официальные приемы, устраивает балы, принимает членов правительства, иностранных дипломатов, ученых, художников и даже своих немецких земляков. Он живет открытым домом — открытым для искусств, музыки и философских бесед, которые он особенно любит. Коллекция живописи и богатая библиотека Остермана столь же знамениты, как и пресловутая запущенность его дома и собственная неряшливость».