Поэзия Серебряного века (Сборник) - Сборник

Эта вульгарно-социологическая концепция оказала влияние и на лирику Маяковского, выступившего против “вселенского” быта за полное растворение индивидуальных форм жизнедеятельности людей в коллективных формах. Лефовцы афишировали себя как “гегемона революционной литературы” и нетерпимо относились к другим группам. Они пришли к отрицанию художественной условности, а из литературных жанров признавали только очерк, репортаж, лозунг.

Впрочем, говоря о ЛЕФе – так же как и о других литературных объединениях 1920-х годов, – о противоречивых и путаных положениях его программы, необходимо помнить и о том, как часто и решительно опровергали ее своими поэмами и стихами поэты, эту программу подписавшие.

Объединение издавало свой журнал “ЛЕФ” (1923–1925). Затем (в 1927 г.) был организован другой журнал меньшего объема “Новый ЛЕФ”, прекративший свое существование к концу 1928-го, когда ряды лефовцев покинул Маяковский. В начале 1929 года объединение ЛЕФ по инициативе Маяковского было преобразовано в РЕФ (Революционный фронт (искусств)), куда не вошли Третьяков, Чужак и др., оставшиеся на старых лефовских позициях. Но после разгромной статьи в “Правде” (4 декабря 1929 г.) и вступления Маяковского в РАПП (Российскую ассоциацию пролетарских писателей) РЕФ прекратил свое существование.

Семен Кирсанов

Красной строкой через все творчество Семена Исааковича Кирсанова проходит его страсть к экспериментаторству – игре словом, языком, внешней формой, за что впоследствии поэт был неоднократно обвинен в “формализме”. В самом начале творческого пути Кирсанов входил в “Левый фронт искусств”. Он объявил себя лефовцем еще до того, как покинул свой родной город – Одессу, на что его подвигло знакомство с Маяковским в начале 1924 г. Москвичом Кирсанов стал лишь два года спустя, но уже до этого в первых номерах журнала “ЛЕФ” печатались его стихи.

Сотрудничество с Маяковским огранило и отшлифовало несомненный талант Кирсанова, в частности, его обостренный слух на звукосмысловые связи в языке. Рифмовка, ритм, каламбуры, даже графическая структура стихотворных произведений захватывали Кирсанова, эмоционально им переживались и нередко составляли их творческую основу. Подобный версификационный дар в чистом виде – явление чрезвычайно редкое; в советской поэзии Кирсанов остался уникальной фигурой. Это определило ему заметное место в истории русской литературы XX века.

С папироскою“Дюшес” —девушкапроносится.Лет примернодвадцать шестьпенснена переносице.

Не любимаяникем(места нетнадежде!)вдруг увидит —манекенв “Ленинградодежде”.Дрогнет ноготь(в полусне)лайковогопальца.Вот ондевушке в пенснетайноулыбается.

Ногу пóд ногуподжав,и такойхорошенький!Брюки в елочку,спинжак,галстушекв горошинку.

А каштановаяпрядьтак спадаетна лоб,что невинностьпотерятьза такогомало!

Вот откинетсерый плащ(“Выйди,обними меня!”).Подплываетк горлу плач.“Милый мой!Любименький!”

И еесо всейМосквойзатрясетот судорог.Девушка!Он восковой.Уходиотсюдова!

Завладелакиноварь[280]молодымиртами,поцелуяхинногогоречьна гортани.

Черны очи —пропасти,беленькаячелка…– Ты кудаторопишься,шустраядевчонка?

Видно,что еще тебебедоватьнетрудно,что бежишь,как отттепельручейкомпо Трубной.

Всё тебе,душа моя,ровнаядорожка,кликниу Горшановапивада горошка.[281]

Тай-тара,тараи-ра! —нынченичего нет,к завтрамуу фрайеравыманучервонец!

Станет теснов номере,свяжет рукикруто,выглянетиз кофточкимолодаягрудка.

Я скажу-те,кралечка,отлетаетлето,глянет осенькраешкомжелтогобилета.[282]

Не замолишьГосподаникакоюплатой —песня спета:госпиталь,женскаяпалата…

Повылазятволосы,пожелтеютщеки,с жизнеюпокончатсявсе делаи счеты.

Завернешься,милая,под землейв калачик.Над сыроймогилоюдетине заплачут.

Туфелькилядащие,беленькаячелка…Шустрая,пропащая,милаядевчонка!

Малиновое М —мое метро,метро Москвы.Май, музыка, много молодых москвичек,метростроевцев,мечутся, мнутся:– Мало местов?– Милые, масса места,мягко, мух мало!Можете! Мерси… —Мрамор, морской малахит, молочная мозаика —мечта!Михаил Максимович молвит механику:– Магарыч! Магарыч! —Мотнулся мизинец манометра.Минута молчания…Метро мощно мычитмотором.Мелькает, мелькает, мелькаетмагнием, метеором, молнией.Мать моя мамочка!Мирово!Мурлычит мотор – могучая музыка машины.Моховая!Митя моргнул мечтательной Марусе!– Марь Михална, метро мы мастерили!– Молодцы, мастерски! —Мелькает, мелькает, мелькает…Махонький мальчик маму молит:– Мама, ма, можно мне, ма?.. —Минута молчания…Мучаюсь, мысли мну…Слов не хватает на букву эту…(Музыка… Муха… Мечта… Между тем…)Мелочи механизма!Внимайте поэту! —я заставлюслованачинатьсяна букву эМ:МЕТИ МОЕЗД МЕТРО МОД МОСТИНИЦЕЙМОССОВЕТАМИМО МОЗДВИЖЕНКИК МОГОЛЕВСКОМУ МУЛЬВАРУ!МОЖАЛУЙСТА!

Человекстоял и плакал,комкая конверт.В стоступенекэскалаторвез его наверх.К подымавшимсяколоннам,к залу,где светло,людиразныенаклонноплылииз метро.Видел я:земля уходитиз-под его ног.Рядом плылна белом сводемраморный венок.Он ужене в силах видетьдвижущийся зал.Со слезами,чтоб не выдать,борются глаза.Подойти?Спросить:“Что с вами?” —просто ни к чему.Неподвижнымисловамина помочь ему.Может,именно ему-толирика нужна.Скорой помощью,в минуту,подоспеть должна.Пусть онабеду чужую,тяжесть всех забот,мукусамую большуюна себя возьмет.И поправит,и поставитногу на порог,и поднятьсяв жизньзаставитлестничкамистрок.

Я всю ночьписал письмо,всесказалв письме.Не писать егоне смог,а послать —не смел.Я писал письмовсю ночь,в строкивсматривался,тольконет на светепочтдля такого адреса.Если б яписьмо послал —что слована ветер.Той,которойя писал,нетна свете.

А якораблик сделализ письма,листокбумаги белойсложил, не смял.И в уймусветлых капелекпустил по реке:“Плыви,плыви,кораблик,к ее руке”.А вдругона на пристани,спеша домой,заметитиздалибумажный мой…Но я боюсь —бумажныйпотонет, протечет,и строкиочень важныеона не прочтет.

А яписьмо переписал,и всесказал в письме я,и сделал —бросил в небесавоздушного змея.“Лети, лети,почтовый змей,пусть тучане догонит,но где-то в миревстреться с нейи дайся ейв ладони”.Но я боюсь —сверкнет грозазарницамии зорями, —и где лежит,и что сказалмой бедный змейизорванный?

А я,не смыкая глаз,до рассвета сизого,будумного, много разписьмо переписывать.По улицам,по шоссе,у вокзальной башенки —буду класть егово всепочтовые ящики,вешать егона дубы,клеить егона клены,на стеныи на столбы,на окнаи колонны.

Я пришел,и знать не знал,ведать не ведал,и во снене видел сна,и не ждал ответа.А пришел,подумал только:“Вот пришел бы ответ”, —лишь подумали со столикаподнял конверт.Я узналлюбимый почерк,ее руку около,завиткизнакомых строчек,волосинки с локона.А написанов письмеголосом в тиши:“Ты искать меняне смей,писем не пиши.Я ушланавеки – надолгои не в близкий путь,не пишии не надо,лучше забудь.И не надозмеев по небуи листков на столбы, —я прошу тебя:кого-нибудьнайди, полюби…”А страницыв пальцах тают,не дочитан ответ,я еще письмочитаю,а письма уже нет.Завиткилюбимых строчекищут глаза еще,но меж пальцевтолько почерк,и то – исчезающий.

Тихое облако в комнате ожилотенью стенысвет заслоня.Голос из дальнего, голос из прошлогоиз-за спиныобнял меня.

Веки закрыл мне ладонями свежими,розовым югомдышат цветы…Пальцы знакомые веками взвешены,я узнаю:да, это ты!Горькая. Краткая радость свидания;наединеи не вдвоем…Начал расспрашивать голос из дальнего:– Помнишь меняв доме своем?

С кем ты встречаешься? Как тебе дышится?Куришь помногу?Рано встаешь?Чем увлекаешься? Как тебе пишется?Кто тебя любит?Как ты живешь?

Я бы ответил запрятанной правдою:мысль о тебесмыть не могу…Но – не встревожу, лучше – обрадую.– Мне хорошо, —лучше солгу.

Все как по-старому – чисто и вымыто,вовремя завтрак,в окнах зима.Видишь – и сердце из траура вынуто,я же веселый,знаешь сама.

Руки сказали: – Поздно, прощаемся.Пальцы от глазнадо отнять.Если мы любим – мы возвращаемся,вспомнят о нас —любят опять.

Имажинизм