Хороший братец – мертвый братец - Владимир Николаевич Медведев

Такой во мне в тот момент буколический слог пробудился. Под влиянием, видимо, окрестных буколик и посконной внешности моего спутника.

– А зачем тебе? – спрашивает пейзанин.

– Желаю, – говорю, – навестить.

А он как-то неопределенно хмыкает:

– Ишь ты…

– Что тебя удивляет?

– Ты облик-то его знаешь? – спрашивает Макарыч.

– А мне, – говорю, – не опознание проводить…

Если и видел я дядюшку, то лишь будучи в самом нежном возрасте. Привозили меня пару раз в деревню на лето погостить. А потом, когда отношения прекратились, мы с мамой даже не знали, жив ли дядя, но с год назад он прислал мне письмо. Я все собирался к нему, и вот приехал…

– Ты мне его и покажешь, – говорю пейзанину. – Зачем мне облик?

Тот опять хмыкает:

– Это верно. Облик, он что облак. Каждый свое видит.

То есть, как я понял, хочет сказать, что облик, дескать, не есть нечто внешне цельное и неизменное. Наружный, дескать, облик человека – порождение наших мыслей о нем. Ну и так далее… Вот что значит подлинный любомудр! С простого вопроса начали, а в какие глубины забрались. На меня аж стрем накатил: не умер ли дядька? С чего это мудрец так крутит? А он меня спрашивает:

– Ты ему с какого бока приходишься?

– Племянник, – отвечаю.

И тут философ мешок бросил и кричит:

– Сережка, что ли!

– Фактически, – говорю.

А он вдруг гаркнул:

– Мать твою бог люби!

И чешет в бороде вроде бы как с упреком:

– Эх, Серега, Серега, что же это ты? Родного дядю не признал.

Стало быть, лесной Сократ и есть мой дядюшка. Как я сразу не врубился?..

– Дядь Петь, – говорю, – да ведь и ты-то меня…

– А как тебя признать? Ты в этих очках – чистый тонтон-макут.

Ладно, проехали. Про его-то собственное прикольное обличье я промолчал.

Обнялись мы, поцеловались троекратно, я вскинул себе на плечо мешок с буханками, и пошли мы с дядей Петром Макаровичем по некошеной дороженьке, вспоминая прошлое и расспрашивая друг друга про настоящее. Дядька-то мой оказался не так дремуч, как выглядел. Помотался он в свое время по стране, и в тюрьме посидел, и всяким ремеслом овладел. В Мокрое он уже нищим пенсионером на покой удалился, чтобы быть поближе к отеческим гробам. К тому же при саде-огороде прокормиться надежнее. Главное же, что его притягивало сюда, – озеро, на берегу которого стоит деревня. Дядюшка – рыбак страстный, мне не чета…

Долго ли, коротко ли мы шли, но приблизились наконец к месту нашего назначения. Вышли из бора, и предстала перед нами некоторая даль, ограниченная со всех сторон лесом.

– Где деревня-то, – спрашиваю.

– А вон она и есть, – указал дядюшка.

На некрутом зеленом откосе, спускавшемся к большому озеру, приткнулись вразброс четыре серые избушки. Над одной развевался на шесте российский триколор.

– А мне помнится, в детстве Мокрое ух какое большое было.

– Мало ли что было… Сало было, стало мыло, – сказал дядюшка.

Мы подошли к крайнему домику, окруженному почерневшим дощатым забором, и открыли покосившуюся калитку. Крылечко избушки почти вросло в землю. Дядя постучал в дверь.

– От кого вы тут запираетесь? – спросил я. – Кругом ни души.

– Про душу это точно. А вот насчет прочего… Да ты и сам увидишь.

Я невольно вспомнил, как Валя произнесла со значением: всякое у них происходит… Внутри никто не откликался. Потом послышался хриплый голос:

– Кто?

– Дед Пихто, – отозвался дядюшка.

Дверь заскрипела.

– Ты, что ль, Макарыч? Я-то думал…

В приотворенную щель выглядывал парнишка – вихрастый, лобастый, глазастый, скуластый, жилистый, мосластый и на вид хулиганистый.

– Коли думал, нечего было открывать, – отрезал дядька, а мне пояснил: – Это Сенька.

Он шагнул в сени, мы с Сенькой пожали друг другу руки, я назвал себя и последовал за дядюшкой в избу. Вошел, и обдало меня жаром. Куда, думаю, занесло – в баню или Туркмению? Да нет, чую, какая тут Азия! Здесь русский дух, здесь Русью пахнет. Сиречь кипящей бражкой…

Чуть ли не полкомнаты занимала русская печь. Оставалось еще пространство для кровати и стола. Вместо буфета – подоконник, заставленный пустыми стеклянными банками. На печи грелся большой эмалированный таз, накрытый другим таким же, чуть меньшего размера и перевернутым вверх дном. Венчала композицию глубокая миска с водой. От всего этого устройства-то и шел густой отечественный дух.

На лавке за столом сидел человек лет сорока, а может, семидесяти. Такой крепкий и загорелый, что возраста не разберешь. Одет он был, несмотря на духоту, основательно – в черный ватник и черную вязаную шапочку с красной надписью «Addidas», надвинутую по самые глаза.

– Вот это Володя, – представил его дядюшка. – Главный добытчик. Самый наш наилучший рыболов, и охотник, и грибник, и хрен еще знает кто… Все умеет.

Володя молча вертел в черных от загара руках пустой стакан и даже взора не поднял, словно речь шла не о нем.

– Мы тут все рыболовы, – сказал Сенька, подходя к печи и щупая воду в миске. – А вот и улов поспел…

Он снял сооружение с печи, поставил его на стол и взялся обламывать валик из теста, которым были герметизированы края тазов. Затем подковырнул ножом край верхнего из них и стал приподнимать. Из щели вырвалось облако горячей кислой вони.

– Остыть-то дай, – сумрачно произнес Володя. – Не терпится?..

– Чего ждать? – ухмыльнулся Сенька. – Приезжего товарища угостим.

Я полез в свою суму и выкинул на стол купленные утром в Старой Бологе колбасу, несколько консервных банок и бутылку «Тверской». Мужики дружно глянули на водку, но ничего не сказали.

Сенька раскупорил свой самовар, извлек из него миску с прозрачной жидкостью и поставил ее на стол. Перенес сюда же стоящий на подоконнике трехлитровый стеклянный баллон и собрался было переливать в него содержимое миски.

– Постой-ка, – остановил его дядюшка. – Сначала сюда плесни.

И протянул Сеньке стакан.

Сенька наполнил тару почти до краев. Остальное слил в баллон.

– Вот и ладно, – сказал дядя. – А теперь отнеси сам знаешь кому… Ему первую чарку.

Парень кивнул, взял стакан и вышел за дверь. Я увязался за ним. Решил сразу познакомиться со всеми обитателями Мокрого. К тому же хотелось посмотреть, что за личность, которой шлют выпивку на дом.

– Это хорошо, – одобрил Макарыч. – Сходи и ты, Серега.

Мы вышли, и за нами загремел запор – дядюшка запирал дверь.

Я огляделся, пытаясь угадать резиденцию местного авторитета. Все три жилья в отдалении выглядели нежилыми. Ветхие, сбитые кое-как заборы, за ними – черные приземистые избы.

– Вон моя вилла, – кивнул Сенька в сторону шеста с триколором.

– А Володя где живет?

– По соседству.

Стало быть, важная персона проживает в развалюхе, стоящей особняком.

Однако Сенька направился не к хибаре, а вниз по тропинке, ведущей к воде. Мы вышли на травянистый берег. В небе розовела вечерняя заря, а на тихой поверхности водоема то тут, то там всплескивало, чмокало, и по воде разбегались круги.

– Рыба играет, – сказал Сенька.

Он подтянулся, встал по стойке смирно и отдал земной поклон, обращаясь к озеру:

– Не побрезгуй, батюшка Озерной, нашим вином.

И размашисто выплеснул самогон из стакана в воду.

Поклонился опять, и мы поспешили назад, в гору. Видать, не терпелось Сеньке самому угоститься. Я спросил:

– Слушай, а кто такой Озерной?

– Это который в озере живет.

– Водяной, что ли?

– Да нет, – говорит Семен. – Водяной, тот в воде обитает. А этот – в озере.

– Да разве ж в озере не вода?

– Как не вода? Ты, Серега, меня за полного-то дурня не держи.

– Так чем Озерной от водяного отличается?

– Вот тем и разнится, – наставительно произнес Семен.

Я в свое время почитал кое-что. Владимира Даля, Максимова, Афанасьева… Нигде, сколько помнится, ни про какого озерного – ни слова. Местное, должно быть, поверье.

– Какой он? – спрашиваю. – Старик с зеленой бородой?

– Да нет, – задумался Сенька. – Озерной, он вроде бы словно… Не знаю даже, как тебе сказать. Живьем его никто не видел.

Мы вернулись в дом, а там жизнь уже кипела ключом. Заново заряженный аппарат стоял на печи. Макарыч с Володей сидели за столом. Колбаса и хлеб нарезаны крупными кусками, в мисках – вареный картофель, вяленая рыба, а горькая разлита по стаканам и чашкам.

– Садись, молодежь. Хоть пей, хоть лей, – пригласил дядюшка.

Сам он успел уже хлебнуть.

Налили мне теплого самогона. Бр-р-р, левое пойло. Заикнулся я насчет водки, но вся тусовка меня тут же