Ненавижу тебя любить (СИ) - Веммер Анна

Я не знаю, осталась ли ненависть к ней. Не могу понять, образ Дашки с каждым днем теряет четкость. Она все еще где-то там, в воспоминаниях, мучает и медленно меня убивает, но теперь не на первом плане.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Персональный ад начался тогда, когда Даша обвинила меня в смерти Димы. В том, что не нашел для него врача, что не вытащил, не выходил, что у него даже не было могилы, что спрятал от всех, как позорную неудачу. Что женился на другой, и Димка был бы жив, родись он в полной семье.

Все это дурь поехавшей на почве сложных родов девчонки, но блядь, как же она вымотала мне нервы!

Несколько лет я начинал утро с ее письма в почте. Несколько лет каждый день слушал ее рыдания в трубке. Годы постоянной ненависти, ночных смсок, пьяных истерик. Однажды она подбросила мертвую собаку на порог дома и, если бы я по чистой случайности не вышел с утра покурить, ее бы нашла Ксюха — она всегда вставала еще до прихода прислуги. А еще как-то раз Даша подкараулила Машку, когда воспитатели повели их группу в цирк. Я думал, убью ее… я никогда так не кричал не женщину, которая когда-то была самой любимой, а превратилась в монстра, в личный кошмар, от которого не было передышки.

А потом Даша просто исчезла. Сменила имя, куда-то уехала, присылала мне свои счастливые фотки. Однажды перестала присылать… и выходить в сеть. А потом, много месяцев спустя, ее нашли мертвой, и я ненавидел себя за облегчение, которые испытываю. И сожалел о том, что девчонка, в которую я влюбился когда-то, мертва. Хотя, наверное, она умерла очень давно, когда решила меня бросить.

А может, ее не существовало.

Не смогу уснуть, пока не получу смску о конце операции. Почему так долго?! Часть меня мысленно приближает момент конца неизвестности, а другая уговаривает себя, что долго — значит, работают. Счастливые концы не случаются быстро, а несчастливые, как правило, скоротечны.

Наконец вибросигнал оповещает о сообщении от отца.

«Жить будет. В реанимации. Зрение, скорее всего, не вернется».

Мне хочется выть. Я осторожно снимаю с себя Ксюшу, кладу ее на диван, и натягиваю куртку прямо на голое тело. Где-то в кармане должны быть сигареты. Я не знаю, где у Ксюхи ключи, но шум замка ее разбудит. Дальше подъезда я не уйду, но мне жизненно необходимо немного воздуха.

Сердце колотится в рваном ритме. Опираюсь на доску объявлений, и пытаюсь прийти в себя, но мир вокруг превращается в мрачный калейдоскоп. На то, чтобы выть сил нет. Биться головой о стену уже поздно.

Получил? Скажи спасибо, что Машка еще с тобой. Давай, пиши еще одно имя на надгробии, потому что без зрения Настька все равно что мертва, это убьет ее. Может, не сразу, может, она поборется, но как это — в один миг из подающей надежды спортсменки превратиться в незрячую девочку?

Блядь. Ненавижу. Себя. Мир. Зажигалку, никак не срабатывающую.

— Володь… — слышу тихий испуганный голос.

Бывшая стоит у двери подъезда. Все в той же пижаме, только наспех закутавшаяся в куртку. В глазах — даже в темноте видно — страх.

— Ты про операцию узнал? Что там? Как Настенька?

— Жива. В реанимации.

Я не хочу произносить это вслух, мне кажется, слова прозвучат приговором.

— Зрение не восстановили.

— Настька… маленькая моя.

Она гладит меня по рукаву, как будто я ребенок, уронивший мороженое на асфальт. Или как будто боится подойти ближе, а я… хочу, чтобы подошла. Хочу, чтобы обняла и самому тошно от этого желания. Прискакал, как только стало хреново. Картошечкой ему, блядь, запахло.

— Из-за меня, да?

Я не планировал этого спрашивать. Вырывается само, вместе с дымом от сигареты.

— Настька за меня платит. За то, что я делал. И делаю.

— Вов…

— Скажешь, нет?

— Нет. Не бывает чего-то «из-за кого-то». Просто иногда плохое случается. Вот так раз — и случается, и ты ищешь причины, пытаешься найти ответ. Иногда он находится, а иногда его просто нет. Она жива, Володь. Она все еще наша Настасья. Да, она не выиграет Олимпиаду, да, больше не будет кататься под какую-нибудь «Кармен», вряд ли встанет на лед, но она Настя, та самая девочка, которая тебя обожает. Ей надо будет помочь, потому что это не конец, это ступенька, ее придется перешагнуть, так или иначе.

Делает шаг, неуверенный такой, осторожный. Не выдерживаю и привлекаю ее к себе, утыкаюсь носом в вишневые волосы. Беги от меня, беги, Ксюха, потому что нельзя жить рядом с демоном и не обжечься. Беги, Вишня, забирай Машку — и беги, потому что лучше сдохнуть в одиночестве, чем ждать, кому еще придется расплатиться с Вселенной жизнью или здоровьем.

— Все будет хорошо, — тихо говорит она. — Настя сильная. И у нее есть ты. Поверь мне, с тобой не страшно. Я знаю.

Она замерзла, дрожит в моих руках. Надо возвращаться к Маше, если проснется и не найдет никого рядом в незнакомой квартире, испугается. Сигарета давно валяется, потухшая, на крыльце. До рассвета еще долго, на черном небе ни единой звездочки.

— Идем домой. Поспишь немного.

Мы возвращаемся в теплую квартиру. Я бы выпил, вряд ли получится уснуть, но хочется согреться и не хочется оставаться одному. А Ксюша забирается под одеяло, только ложится к стене, так, чтобы Маша оказалась между нами. Не хочет спать рядом со мной? Или боится, что дочь во сне ударится о стенку?

Когда я ложусь, диван жалобно скрипит под моим весом. Совершенно не к месту приходит глупая мысль, что если мы его сломаем — придется купить новый… побольше.

Мы смотрим на спящую Машку, и каждый тянется к ней, чтобы прикоснуться, убедиться, что все в порядке. Как когда-то в детстве, когда Ксюха в какой-то книжке вычитала про СВДС и накрутила даже меня. Мы тогда по разу в час просыпались, чтобы убедиться, что Машка дышит и спокойно спит.

— Я иногда думаю, — тихо говорит Ксюха, — вот она подрастет. У нее появятся переживания, страдания, обиды. Достаточно ли я хорошая мать, чтобы она пришла ко мне со своей бедой?



— Кажется, мы не узнаем, пока не проверим.

Машка ворочается во сне, и я кладу руку ей на живот — обычно это ее успокаивает. Чувство, что папа рядом, не даст в обиду, согреет и успокоит. То же самое делает Ксюха — и наши руки встречаются. Она словно обжигается, отдергивает руку, будто не уверена, что я позволю ей коснуться ребенка. А мне хочется снова ощутить ее прохладную ладошку на своей руке.

Утром я размышляю над важным, я бы сказал, философским, вопросом. Как люди, живущие в таких квартирах с детьми, умудряются этих самых детей делать?

У меня в руках спящая красивая девчонка. Которую я, безусловно, хочу. До боли хочу, аж руки трясутся. Уже мысленно снимаю с нее идиотскую пижаму, сажаю на член и медленно, пока не успела окончательно проснуться, довожу до оргазма. А уж потом — кофе, завтрак, сборы на работу и так далее. Сейчас она беззащитна, как маленький зверек спит, закрыв лицо ладонью, прижимается ко мне в поисках тепла и не понимает, на каком тонком волоске от страстного утра сейчас висит.

И имя этому волоску — Маша.

Нет, ну я так не могу. Мне нужна моя отдельная комната с замком, большая кровать, которая не скрипит и не грозит схлопнуться посреди процесса и занятый няней ребенок. Или не занятый няней, но спящий в своей (тоже, бля, отдельной!) комнате.

Поселите меня в хрущевку, поставьте скрытую камеру — и это шоу заработает миллионы.

Ксюша просыпается, удивленно смотрит на меня и зевает.

— А где Машка?

— На кухне, ест хлопья с молоком. А ты чувствуешь, как я тебя хочу?

— Ванная к твоим услугам.

— Серьезно? — Я с недоверием на нее смотрю. — Мне кажется, мы вдвоем там не поместимся, но попробовать…

Вишенка хихикает, и сон окончательно с нее слетает.

— Вообще я про холодный душ. Ты что, всерьез собрался приставать ко мне, когда на кухне твой ребенок лопает хлопья и в любой момент может прибежать делиться прекрасным?