Первое дело Аполлинарии Авиловой - Катерина Врублевская

Вечером того же дня ее карета с кучером и лакеем на козлах выехала из ворот. Когда лошади неторопливо стали поворачивать за угол, я выскочил им навстречу, схватил их за узды, подпрыгнул и ударом кулака сбросил кучера на землю. Сорвал с него армяк, высокую шапку, забрался на козлы и погнал к Авиловой. Лакей сидел рядом, помертвев от ужаса.

— Молчи, дурак, — бросил я ему. — Сделаешь, что скажу, не трону.

Он стал кивать головой словно китайский болванчик.

— Постучишь в дверь, вызовешь Аполлинарию Авилову. Скажешь ей, что тетушка прислала. Она тебя в лицо знает?

Прошка кивнул опять.

— Смотри, язык не проглоти. Если они тебя заподозрят — не жить тебе, буду на мушке держать, чтобы тревогу не поднял.

Так и вышло. Лакей вызвал Авилову, она села в карету, а через несколько шагов Прошка соскочил с запяток и был таков.

Авилова застучала в стенку кареты, заподозрив что-то, но я только подхлестнул лошадей. А когда сзади послышалась стук копыт, я выхватил пистолет и начал стрелять, почти не целясь.

Всадник догнал карету, прыгнул на ее крышу, а потом напал на меня — мы скатились в сугроб, а лошади помчались дальше.

Я был сильнее — схватив Сомова за горло (а это был он, штабс-капитан, любовник Авиловой), я принялся душить его. Он уже хрипел подо мной, но тут моя голова будто раскололась, и я упал без сознания.

Очнулся я в тюремной камере, а позже узнал, что меня обвиняют в четырех убийствах, покушениях на смерть, нанесении телесных повреждений, поджоге, воровстве, подлоге и незаконному провозу оружия. Я все признаю, кроме одного: я не убивал графа Кобринского. Не думаю, что доказательство сего очень облегчит мою участь, но я не хочу брать на себя чужую вину.

Прошу учесть мое чистосердечное признание.

Написано моей рукой, февраль 1890 года, в N-ской тюрьме.

Марко Дожибовский (Иван Лямпе)

Штабс-капитан Николай Сомов — поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Красновскому, Москва.

Алеша, дорогой!

У меня радость! И не только у меня — весь город радуется! Поймали убийцу. И сделал это не кто иной, как твой покорный слуга. Хотя я хвастаюсь — Полина очень мне помогла.

Им оказался учителишка, штафирка, немец! Он еще успел убить графа Кобринского, приехавшего к тетке Полины в гости, поджечь дом Авиловых, где оставил привязанную к стулу институтку и украсть Полину! Не буду тебе описывать все так подробно — надеюсь скоро быть в Москве, там посидим за бутылкой мозельского, я все тебе и расскажу. А сейчас, брат, напишу о поимке.

После похорон графа (он был задушен негодяем) я отвез Полину домой и строго-настрого наказал носа из дома не высовывать. А сам поехал в гарнизон, полковнику Лукину требовалось мое присутствие — я еле выпросил у него отпустить меня на похороны графа.

Полковник занял меня делами до вечера. Наступили сумерки, а мне надо было к Полине, я обещал охранять ее. Вскочив на Дуная я поскакал прямиком к дому Авиловых. Испуганная горничная, увидев меня, разъяренного, сказала, что госпожу повезли к тетушке — та карету за ней прислала.

— Как к тетке? Я же велел ей сидеть дома?!

Пришпорив коня, я поторопился к Рамзиной. Но в конце длинной улицы, ведущей в совершенно другую сторону, я увидел карету. Еще мгновение, и она скроется из виду. Я перевел Дуная с рыси на галоп и быстро нагнал мерзавца.

Как я не сломал себе шею, до сих пор удивляюсь, но я настиг его, сбросил с козел, и мы принялись бороться. Я уже побеждал, но тут Полина приложила разбойника палкой и не дала мне тем самым завершить схватку, так как все уже было кончено. Впрочем, я все равно ей благодарен. Она прекрасно вела себя в опасной ситуации. Бой-баба, а не воспитанница института благородных девиц.

К нам уже бежали: городовой с шашкой-селедкой на боку, дворники, зеваки. Один из них вел под уздцы моего Дуная — умница продолжал скакать за нами. Полина опустилась коленями на снег и принялась меня ощупывать.

— Как ты, не ранен? — в ее голосе слышалась такая тревога, что я не удержался и поцеловал ее. Она отпрянула, встала и отряхнула снег. — Если ты опять принялся за свое — все в порядке. Жить будешь.

Я остался у нее. Задремал лишь под утро, когда тьма стала расползаться серыми клочьями, но почти сразу же проснулся и обнаружил, что она тоже не спит.

— Ты чего не спишь, Полинушка?

— Думаю…

— О чем? О нас с тобой?

— О графе Кобринском.

Вот еще новости! Я даже сел в постели от удивления. Мне казалось, что после такой ночи, когда мы, возбужденные от радости, скачки и мороза, вернулись домой и тотчас же набросились друг на друга, у Полины не будет никаких других мыслей, кроме как о нас двоих. Потому что не бывает мыслей у выжатого лимона, а именно таким фруктом я себя чувствовал после второй бешеной скачки за последний день.

— А что о нем думать? Противный был старикан, прости Господи, что плохо говорю о покойнике.

— Не убивал его Марко, — сказала она тихо.

— Как не убивал? А кто же убил? Прошка?

— Не знаю, но я видела, как убийца душил тебя. У него такие огромные кисти рук, что он мог запросто охватить твою шею, а уж тонкую графскую — тем более. Не стал бы он душить шнуром от колокольчика для вызова слуг. А если колокольчик зазвенит и поднимет тревогу?

Жаль, что она вспомнила об этом. У меня тут же заболело горло. Я похлопал себя по кадыку, поморщился и спросил:

— И что теперь? Снова ловить преступника? Оставь это дело полиции, не вмешивайся.

— Хорошо, милый, давай спать, рано еще, — и она прижалась ко мне всем телом.

Я готов сделать ей предложение. Хоть сейчас или завтра. Я люблю ее. Но боюсь. Представляешь, Алеша, в атаку идти не боюсь, а ее отказа страшусь, словно «юноша бледный со взором горящим…» А если откажет — здесь мне более делать нечего, соберу свои вещи и в Москву!

Может, скоро и свидимся.

До скорого свидания,

Твой Николай.

Аполлинария Авилова, N-ск — Юлие Мироновой, Ливадия, Крым.

Здравствуй, Юлия!

Мне так тяжело писать тебе об этом, но я все же попробую. Итак, убийца сидит в тюрьме, насильственные смерти прекратились, понемногу мой дом стал пригоден для жилья, но меня волновала одна несуразность. И чтобы выяснить, в чем дело, я отправилась к тетушке.

Ее дома не оказалось: с утра она велела запрягать лошадей для поездки в церковь на молебен, а потом на кладбище. Так объяснила мне ее горничная Груша, маленькая и пухлая, как колобок, девушка.

— Я подожду тетушку, — сказала я беззаботно и уселась на софу. — Когда она вернется?

— Не знаю, Аполлинария Лазаревна, они как уехали с утра, так могут только к ужину и вернуться. Молится барыня за упокой души невинно убиенного, — Груша мелко-мелко перекрестилась.

— А кто был в доме в тот день? — спросила я со скучающим видом. Мол, делать нечего, вот и расспрашиваю.

— Да все были, — она всплеснула руками. — Каждый своим делом занят был. Барыня у нас строгая, следит, чтобы никто без дела не шастал. Кухарка на кухне была, я — белье перебирала, Прошка кучеру помогал, никто не отпрашивался.

— Может, шаги чьи-то слышали? Или шум чужой? Знаешь, как это бывает — в доме шумят, посудой гремят, а чей-то котенок на улице замяукает, и все слышно. Потому что не наш котенок — чужой.

— Нет, — ответила горничная, подумав, — ничего такого не было. И вот ведь злодей, как тихо проскользнул!

— Скажи мне, Груша, а Викентий Григорьевич часто вызывал вас к себе?

— Ну что вы! Тихий человек, спокойный. Надменный, правда. Супницу внесешь, на стол поставишь, так он замолчит и рта не раскроет, пока не выйдешь. Правда, однажды…

— Что? — я вся подобралась, словно такса, почуявшая след.

— Это было в тот день, что его сиятельство удушенным нашли. Звоночек зазвенел. Тренькнул один раз и все. Не нашей барыни был звонок — она, бывает, так звонит, что сломя голову бежишь только, чтобы прекратила.

— И кто это звонил?

— Как кто? Граф! Я у барыни в спальне прибирала. Услышала звонок — один раз дернулся и затих. Думала, показалось, ветром колыхнуло. Хотя какой ветер при закрытых окнах? Подумала: если надо, еще позвонят. Не позвонили, я так и занималась своими делами, пока барыня, Мария Игнатьевна, не закричали. Бросилась я к ней, а она на пороге комнаты лежит, сердечная, рука на груди, а дверь распахнута — зайти не успела. Я как гляну: Викентий Григорьевич сидят, язык наружу, лицо надутое, багровое. Не знала, что делать: то ли барыню в чувство приводить, то ли за полицией бежать. Хорошо, Прошка поднялся по лестнице, вместе мы барыню до постели дотащили — ноги у нее, болезной, обездвижели, а потом он за околоточным побежал.

— Ты рассказывала об этом следователю?

— О чем?

— О звоне колокольчика.

— Нет, а они не спрашивали.