Пелагия и чёрный монах - Борис Акунин

Вот она, краса плотская — прах и тлен; вся цена ей — одна увесистая затрещина, сказала себе Полина Андреевна, вспомнив о своём лишь на время отменённом монашеском звании. Мысль была правильная, даже похвальная, но утешения не принесла.

Главное — как в этаком виде на улицу выйти? Не сидеть же в нумере неделю, пока синяк не пройдёт!

Нужно что-то придумать.

С тяжким вздохом и чувством вины Лисицына достала из чемодана косметический набор — ещё один комплимент от туристической конторы «Кук энд Канторович», полученный одновременно с уже поминавшимся рукодельным саком. Только косметикой, в отличие от полезного мешочка, паломница пользоваться, разумеется, не собиралась. Думала подарить какой-нибудь мирянке, и вот на тебе!

Хороша инокиня, нечего сказать, мысленно горевала Полина Андреевна, запудривая безобразное пятно. И ещё завидовала брюнеткам: у них кожа толстая, смуглая, заживает быстро, а рыжим при их белокожести синяк — просто катастрофа.

Всё равно получилось скверно, даже с косметикой. В развратном Петербурге или легкомысленной Москве в этаком виде, пожалуй, ещё можно бы на улице показаться, особенно если прикрыться вуалью, но в богомольном Арарате нечего и думать — пожалуй, побьют камнями, как евангельскую блудницу.

Как же быть? В пудре выходить нельзя, без пудры, с синяком, тоже нельзя. И время терять опять-таки невозможно.

Думала-думала и придумала.

Оделась в самое простое платье из чёрного тибета. Голову повязала богомольным платком — потуже, до самых уголков глаз. Высовывавшуюся часть синяка забелила. Если не приглядываться, ничего, почти незаметно.

Прошмыгнула к выходу, прикрыв щёку платком. Жёлтый саквояж несла с собой — оставить в нумере не рискнула. Известно, какова в гостиницах прислуга — всюду нос суёт, в вещах роется. Не приведи Господь, обнаружит револьвер или протокол. Не столь уж велика ноша, рук не оттянет.

На улице богомолка опустила глаза долу и этак, тихой смиренницей, дошла до главной площади, где ещё вчера приметила лавку иноческого платья.

Купила у монаха-сидельца за три рубля семьдесят пять копеек наряд послушника: скуфейку, мухояровый подрясник, матерчатый пояс. Чтоб не вызвать подозрений, сказала, что приобретает в подношение монастырю. Сиделец нисколько не удивился — облачения братии паломники дарили часто, для того и лавка.

Стало быть, приходилось затевать новый маскарад, ещё неприличней и кощунственней первого. А что прикажете делать?

Опять же, передвижение в обличье скромного монашка сулило некоторую дополнительную выгоду, только теперь пришедшую Полине Андреевне в голову.

Эту-то новую идею она и обдумывала, высматривая подходящее место для переодевания. Шла улицами, где поменьше прохожих, смотрела по сторонам.

То ли от последствий удара, то ли из-за расстройства по поводу обезображенной внешности госпожа Лисицына пребывала сегодня в каком-то нервическом беспокойстве. С тех самых пор, как вышла из пансиона, не оставляло её странное чувство, трудно выразимое словами. Словно она теперь не одна, словно присутствует рядом ещё кто-то, незримый — то ли доглядывает за ней, то ли к ней присматривается. И внимание это было явно злого, недоброжелательного толка. Ругая себя за суеверие и бабью впечатлительность, Полина Андреевна даже несколько раз оглянулась. Ничего такого не заметила. Ну, идут по своим делам какие-то монахи, кто-то стоит у тумбы, читая церковную газету, кто-то наклонился за упавшими спичками. Прохожие как прохожие.

А после о нехорошем чувстве Лисицына забыла, потому что обнаружила отличное место для перемены обличья, и, главное, всего в пяти минутах ходьбы от «Непорочной девы».

На углу набережной стоял заколоченный павильон с вывеской «Святая вода. Автоматы». Фасадом к променаду, тылом к глухому забору.

Полина Андреевна дощатую будку обошла, юркнула в щель, и — вот удача — дверь оказалась закрытой на самый что ни на есть простейший навесной замок. Предприимчивая дама немножко поковыряла в нём вязальной спицей (прости, Господи, и за это прегрешение), да и проскользнула внутрь.

Там вдоль стенок стояли громоздкие металлические ящики с краниками, а посередине было пусто. Сквозь щели между досками просачивался свет, доносились голоса гуляющей по набережной публики. В самом деле, место было просто замечательное.

Лисицына быстро сняла платье. Заколебалась, как быть с панталонами? Оставила — подрясник длинный, будет не видно, да и теплее. Ведь на дворе не июль.

Башмаки, хоть и мужеподобные, тупоносые, как полагалось по последней моде, всё же были щеголеваты для послушника. Но Полина Андреевна припорошила их пылью и решила, что сойдёт. Женщины в особенностях иноческой обуви не разбираются, а монахи — мужчины и, значит, на подобные мелочи ненаблюдательны, вряд ли обратят внимание.

Мешочек с вязаньем оставила на шее. Ну, как ожидать где придётся или наблюдение вести? Вязанием многие из монахов утешаются — будет неподозрительно, а под перестук спиц лучше думается.

Сунула мешочек под одеяние, пусть висит.

Саквояж спрятала между автоматами. Недлинные волосы из-под шапки выпустила, одёрнула подрясник, пудру стёрла рукавом.

В общем, вошла в павильон святой воды скромная молодая дама, а минут через десять вышел худенький рыжий монашек, совершенно непримечательный, если, конечно, не считать здоровенного синячины на левом профиле.

Сплошные загадки

Если до сего момента действия расследовательницы были ещё более или менее понятны, то теперь, вздумайся кому-нибудь следить за Лисицыной со стороны, наблюдатель пришёл бы в совершенное недоумение, так как логики в поведении паломницы не просматривалось решительно никакой.

Впрочем, во избежание двусмысленности, придётся вновь привести именование героини нашего повествования в соответственность её новому облику, как это уже было сделано однажды. Иначе не избежать двусмысленных фраз вроде «Полина Андреевна заглянула в братские кельи», ибо, как известно, во внутренние монашеские покои вход женщинам строжайше воспрещён. Итак, мы последуем не за сестрой Пелагией и не за вдовой Лисицыной, а за неким послушником, который, повторяем, вёл себя в этот день очень странно.

В протяжение двух или двух с половиной часов, начиная с полудня, юного инока можно было увидеть в самых разных частях города, в пределах собственно монастыря и даже — увы — в уже поминавшихся братских кельях. Судя по ленивой походке, слонялся он безо всякого дела, вроде как со скуки: тут постоит, послушает, там поглазеет. Несколько раз праздношатающегося отрока останавливали старшие монахи, а один раз даже мирохранители. Строго спрашивали, кто таков да откуда синяк — не от пьяного ли, не от рукосуйного ли дела. Юноша отвечал смиренно, тоненьким голоском, что звать его Пелагием, что прибыл он в Арарат со священного Валаама по малому послушанию, а синяк на личности оттого, что отец келарь за нерадивость поучил. Это разъяснение всех удовлетворяло, ибо суровый нрав отца келаря был известен и «поученные» — кто с синяком, кто с шишкой, кто с оттопыренным красным ухом — на улицах и в монастыре попадались нередко. Монашек кланялся и шёл себе дальше.

Часам к трём пополудни Пелагий забрёл за город и оказался подле Постной косы, напротив Окольнего острова. Место это в последние недели у паломников и местных жителей прослыло муторным, и оттого берег был совсем безлюден.

Послушник прошёлся по косе, добрался до самого её края, принялся скакать с камня на камень, удаляясь всё дальше в сторону острова. С непонятной целью тыкал в воду подобранной где-то палкой. У одного из валунов долго сидел на корточках и шарил в холодной воде руками — будто рыбу ловил. Ничего не выловил, однако чему-то обрадовался и даже захлопал озябшими ладошами.

Вернулся к началу косы, где была привязана старая лодка, пристроился рядышком на камне и заработал вязальными спицами, то и дело поглядывая по сторонам.

Довольно скоро появился тот, кого отрок, по всей видимости, поджидал.

По тропинке, что вела к берегу от старой часовенки, шёл монах довольно неблагостного вида: косматобородый, кустобровый, с большим мятым лицом и сизым пористым носом.

Пелагий вскочил ему навстречу, низко поклонился.

— А не вы ли и есть достопочтенный старец Клеопа?

— Ну я. — Монах хмуро покосился на паренька, зачерпнул широкой ладонью воды из озера, попил. — Тебе чего?

Он страдальчески выдохнул, обдав послушника кислым запахом перегара, стал доставать из кустов вёсла.

— Пришёл молить вашего святого благословения, — тоненьким тенорком молвил Пелагий.

Брат Клеопа сначала удивился, однако по своему нынешнему состоянию души и тела был более склонен не к изумлению, а к раздражительности, поэтому замахнулся на мальчишку увесистым кулачиной.