Пелагия и чёрный монах - Борис Акунин

— Клянусь вам, ничего скверного! То есть, конечно, с одной стороны, я виноват перед вами в том, что…

Полина Андреевна не дала ему договорить:

— Я не стану вас слушать. Прощайте.

— Погодите! Я обещал отвезти вас в город. Если… если моё общество вам так неприятно, я не поеду, но позвольте хотя бы дать вам экипаж!

— Мне от вас ничего не нужно. Терпеть не могу интриганов и манипуляторов, — сердито сказала Лисицына уже в передней, набрасывая на плечи плащ. — Не нужно меня отвозить. Я уж как-нибудь сама.

— Но ведь поздно, темно!

— Ничего. Я слышала, что разбойников на Ханаане не водится, а привидений я не боюсь.

Гордо повернулась, вышла.

Одна из рати

Оказавшись за порогом коровинского дома, Полина Андреевна ускорила шаг. За кустами накинула на голову капюшон, запахнула свой чёрный плащ поплотнее и сделалась почти совершенно невидимой в темноте. При всём желании Коровину теперь было бы непросто отыскать в осенней ночи свою обидчивую гостью.

Если уж сказать всю правду, Полина Андреевна на доктора нисколько не обиделась, да и вообще нужно было ещё посмотреть, кто кого использовал во время несчастливо завершившегося ужина. Несомненно, у доктора имелись какие-то собственные резоны позлить черноокую красавицу, но и госпожа Лисицына разыграла роль столичной снобки неспроста. Всё устроилось именно так, как она замыслила: Полина Андреевна осталась посреди клиники в совершенном одиночестве и с полной свободой манёвра. Для того и тальма была сменена на длинный плащ, в котором так удобно передвигаться во мраке, оставаясь почти невидимой.

Итак, цель репризы, приведшей к скандалу и ссоре, была достигнута. Теперь предстояло выполнить задачу менее сложную — отыскать в роще оранжерею, где меж тропических растений обретается несчастный Алёша Ленточкин. С ним нужно было увидеться втайне от всех и в первую голову от владельца лечебницы.

Госпожа Лисицына остановилась посреди аллеи и попробовала определить ориентиры.

Давеча, проходя с Донатом Саввичем к дому сумасшедшего художника, она видела справа над живой изгородью стеклянный купол — верно, это и была оранжерея.

Но где то место? В ста шагах? Или в двухстах?

Полина Андреевна двинулась вперёд, вглядываясь во тьму.

Вдруг из-за поворота кто-то вышел ей навстречу быстрой дёрганой походкой — лазутчица едва успела замереть, прижавшись к кустам.

Некто долговязый, сутулый шёл, размахивая длинными руками. Вдруг остановился в двух шагах от затаившейся женщины и забормотал:

— Так. Снова и чётче. Бесконечность Вселенной означает бесконечную повторяемость вариантов сцепления молекул, а это значит, что сцепление молекул, именуемое мною, повторено ещё бессчётное количество раз, из чего вытекает, что я во Вселенной не один, а меня бесчисленное множество, и кто именно из этого множества сейчас находится здесь, определить абсолютно невозможно…

Ещё один из коллекции «интересных людей» доктора Коровина, догадалась Лисицына. Пациент удовлетворённо кивнул сам себе и прошествовал мимо.

Не заметил. Уф!

Переведя дыхание, Полина Андреевна двинулась дальше.

Что это блеснуло под луной справа? Кажется, стеклянная кровля. Оранжерея?

Именно что оранжерея, да преогромная — настоящий стеклянный дворец.

Тихонько скрипнула прозрачная, почти невидимая дверь, и Лисицыной дохнуло в лицо диковинными ароматами, сыростью, теплом. Она сделала несколько шагов по дорожке, зацепилась ногой не то за шланг, не то за лиану, задела рукой какие-то колючки.

Вскрикнула от боли, прислушалась.

Тихо.

Приподнявшись на цыпочки, позвала:

— Алексей Степаныч!

Ничего, ни единого шороха.

Попробовала громче:

— Алексей Степаныч! Алёша! Это я, Пелагия!

Что это зашуршало неподалёку? Чьи-то шаги?

Она быстро двинулась навстречу звуку, раздвигая ветки и стебли.

— Отзовитесь! Если вы будете прятаться, мне нипочём вас не найти!

Глаза понемногу привыкли к темноте, которая оказалась не такой уж непроницаемой. Бледный свет беспрепятственно проникал сквозь стеклянную крышу, отражаясь от широких глянцевых листьев, посверкивал на каплях росы, сгущал причудливые тени.

— А-а! — захлебнулась криком Полина Андреевна, схватившись за сердце.

Прямо у неё перед носом, слегка покачиваясь, свисала человеческая нога — совсем голая, тощая, сметанно-белая в тусклом сиянии луны.

Здесь же, в нескольких дюймах, но уже не на свету, а в тени, болталась и вторая нога.

— Господи, Господи… — закрестилась госпожа Лисицына, но поднять голову побоялась — знала уже, что там увидит: висельника с выпученными глазами, вывалившимся языком, растянутой шеей.

Собравшись с духом, осторожно дотронулась до ноги — успела ли остыть?

Нога вдруг отдёрнулась, сверху донеслось хихиканье, и Полина Андреевна с воплем, ещё более пронзительным, чем предыдущий, отскочила назад.

На толстой, разлапистой ветке неведомого дерева… нет, не висел, а сидел Алёша Ленточкин, безмятежно побалтывая ногами. Его лицо было залито ярким лунным светом, но Полина Андреевна едва узнала былого Керубино — так он исхудал. Спутанные волосы свисали клоками, щёки утратили детскую припухлость, ключицы и рёбра торчали, словно спицы под натянутым зонтиком.

Госпожа Лисицына поспешно отвела взгляд, непроизвольно опустившийся ниже дозволенного, но тут же сама себя устыдила: перед ней был не мужчина, а несчастный заморыш. Уже не задорный щенок, некогда тявкавший на снисходительного отца Митрофания, а, пожалуй, брошенный волчонок — некормленый, больной, шелудивый.

— Щекотно, — сказал Алексей Степанович и снова хихикнул.

— Слезай, Алёшенька, спускайся, — попросила она, хотя прежде называла Ленточкина только по имени-отчеству и на «вы». Но странно было бы соблюдать церемонии со скорбным рассудком мальчишкой, да ещё голым.

— Ну же, ну. — Полина Андреевна протянула ему обе руки. — Это я, сестра Пелагия. Узнал?

В прежние времена Алексей Степанович и духовная дочь преосвященного сильно недолюбливали друг друга. Раза два дерзкий юнец даже пробовал зло подшутить над инокиней, однако получил неожиданно твёрдый отпор и с тех пор делал вид, что не обращает на неё внимания. Но сейчас было не до былой ревности, не до старых глупых счётов. Сердце Полины Андреевны разрывалось от жалости.

— Вот, смотри, что я тебе принесла, — ласково, как маленькому, сказала она и стала вынимать из висевшего на шее рукодельного мешка тарталетки, канапешки и пирожки-миньончики, ловко похищенные с тарелки во время ужина. Получалось, что не такой уж исполинский аппетит был у гостьи доктора Коровина.

Обнажённый фавн жадно потянул носом воздух и спрыгнул вниз. Не устоял на ногах, покачнулся, упал.

Совсем слабенький, охнула Полина Андреевна, обхватывая мальчика за плечи.

— На, на, поешь.

Упрашивать Алексея Степановича не пришлось. Он жадно схватил сразу два миньончика, запихнул в рот. Ещё не прожевав, потянулся ещё.

Ещё неделя, много две, и умрёт, вспомнила Лисицына слова врача и закусила губу, чтоб не заплакать.

Ну и что с того, что она, проявив чудеса изобретательности, пробралась сюда? Чем она может помочь? Да и Ленточкин, как видно, в расследовании ей тоже не помощник.

— Потерпите, мой бедный мальчик, — приговаривала она, гладя его по спутанным волосам. — Если тут козни Дьявола, то Бог всё равно сильнее. Если же это происки злых людей, то я их распутаю. Я непременно спасу вас. Обещаю!

Смысл слов безумцу вряд ли был понятен, но мягкий, нежный тон нашёл отклик в его заплутавшей душе. Алёша вдруг прижался головой к груди утешительницы и тихонько спросил:

— Ещё придёшь? Ты приходи. А то скоро он меня заберёт. Придёшь?

Полина Андреевна молча кивнула. Говорить не могла — душили из последних сил сдерживаемые слёзы.

Лишь когда вышла из оранжереи и удалилась от стеклянных стен подальше в рощу, наконец, дала себе волю. Села прямо на землю и отплакала разом за всех: и за погубленного Ленточкина, и за погасшего, пришибленного Матвея Бенционовича, и за самоубийцу Лагранжа, и за надорванное сердце преосвященного Митрофания. Плакала долго — может, полчаса, а может, и час, но всё не могла успокоиться.

Уж луна добралась до самой середины небосвода, где-то лесу заухал филин, в окнах больничных коттеджей один за другим погасли огни, а ряженая монахиня всё лила слёзы.

Неведомый, но грозный противник бил без промаха, и каждый удар влёк за собой ужасную, невозвратимую потерю. Доблестное войско заволжского архиерея, защитника Добра и гонителя Зла, было перебито, и сам полководец лежал поверженный на ложе тяжкой, быть может, смертельной болезни. Из всей Митрофаниевой рати уцелела она одна, слабая и беззащитная женщина. Всё бремя ответственности теперь на её плечах, и отступать некуда.