Манюня - Наринэ Абгарян

Мсье Карапет закрыл глаза и сделал такое выражение лица, словно у него резко разболелся зуб.

Пока он сидел с закрытыми глазами, Манька быстро допила свой шоколад, протерла коричневые усы ладонью и облизала ее. Я задохнулась от восторга — надо же, какая у меня подруга догадливая, вот как можно получить еще больше горячего шоколада! Но последовать ее примеру я не смогла, потому что мсье Карапет оправился от шока и открыл глаза. Пришлось допить шоколад по всем правилам этикета, и даже последний протяжный «фьююють», которым я осушила чашку, не утешил меня — шоколадные усы пришлось вытереть салфеткой.

Потом мы встали из-за стола и поблагодарили мсье Карапета за угощение.

Он повел нас в свою мастерскую и показал картину, которую писал. Это был портрет очень красивой женщины. Она сидела в кресле, на коленях ее свернулся калачиком рыжий кот, она улыбалась одними уголками губ и смотрела куда-то нам за спину. Взгляд ее был таким живым и проницательным, что мы обернулись посмотреть, чего она такого интересного увидела за нашими спинами.

— Шикиблеск! — выдохнула Манюня.

— Ага, — с трудом кивнула я. Мы снова вытянулись во «французскую осанку» и дико страдали от этого.

— Спасибо, — улыбнулся мсье Карапет и вытащил с полки большой альбом, — сегодня мы будем знакомиться с Модильяни.

В каждый наш визит мсье Карапет рассказывал нам о художниках, показывал их работы и объяснял технику рисования. Мы мало чего понимали в том, что он нам объяснял, и уроки эти воспринимали как данность, считая их неизменным приложением к горячему шоколаду.

— Вот покупаешь в магазине мясо, а тебе еще сверху костей накидают, — объясняла я Маньке, — такая же история и с мсье Карапетом. Попили горячего шоколада — пожалуйте послушать про Пик… Пикассу!

— Не Пикассу, а Пикасса, — поправляла меня Манька, — страшный человек, все на кубики раздробил.

— А эта странная тетка? Как ее там, «Любительница асбеста»?

— Не говори! Какой нормальный человек станет есть асбест? — разводила руками Манька.

Модильяни нас поразил до глубины души. Сначала мсье Карапет напугал нас словом «экспрессионизм».

— Икс… чего? — шепнула мне Манька.

— Пырсонизм какой-то.

— С ума сойти!

Потом мсье Карапет показал нам голых женщин. Они лежали на кушетках и выставили на всеобщее обозрение пышные груди и треугольнички волос на срамных местах.

— Ню, — втолковывал нам мсье Карапет, — Модильяни — первый певец обнаженного женского тела.

Мы с Маней усиленно отводили глаза.

— Вот что такое ню! — сконфуженно протянула я.

— Тьфу, срамотища, — рассердилась Манька.

А потом мсье Карапет показал нам портреты жены художника. Она нам очень понравилась — у нее были светлые, чуть раскосые глаза, рыжие волосы и длинная-предлинная шея.

— Он сильно любил ее, поэтому оставил так много ее портретов, — сказал нам мсье Карапет.

Внезапная догадка пронзила наши сердца. Мы подняли головы от альбома и окинули взглядом мастерскую. Почти со всех полотен мсье Карапета на нас смотрела одна и та же женщина. У нее были каштановые вьющиеся волосы, она улыбалась одними уголками губ и смотрела чуть рассеянно нам за спину.

— Вы тоже очень любили свою жену, да? — спросила Маня.

Мсье Карапет обернулся к своим картинам, вздохнул.

— Я до сих пор ее люблю, — глухо вымолвил он. Он тяжело встал и подошел к окну, и мы вдруг сразу осознали, какой он старенький и одинокий.

— Ты его расстроила, — шепнула я Маньке.

— Я не хотела!

Манька встала, пригладила ладошкой боевой чубчик, подошла к мсье Карапету и, как в дверь, постучалась ему в спину согнутым пальцем.

— Вы извините меня, я не хотела вас расстраивать, — сказала она.

— Ну что ты, детка, — обернулся к ней мсье Карапет, — ты меня ничуть не расстроила.

— А я бы на вашем месте все-таки расстроилась, — глянула на него укоризненно снизу вверх Манька, — и долго потом бы горько плакала.

Я вскочила с места.

— Нам пора! — Нужно было уводить Маню до того, как она доведет до слез мсье Карапета.

— Приходите еще, — улыбнулся нам мсье Карапет.

— Обязательно придем, — заверила его Манька, — у вас такой вкусный горячий шоколад!

— Хахахааааа, — затрясся в смехе мсье Карапет, — вот она, детская непосредственность!

— И картины у вас замечательные, — поспешно добавила я.

Мы сбежали вниз по лестнице и вышли на улицу.

— Мань, ну ты даешь! Зачем ты ему про горячий шоколад сказала? Теперь он подумает, что мы только за этим к нему и приходим!

— А за чем еще? — спросила Манька.

Мы крепко задумались.

— За икспырсонизмом, что ли? — неуверенно спросила я.

Манька вздохнула. Заправила мои волосы за уши и, склонив голову набок, долго разглядывала меня.

— Ты чем-то даже похожа на жену Мудульяно, — протянула она задумчиво.

— Чем?

— Глаза такие же. Светлые и смотрят в разные стороны, — заключила Манька.

— Спасибо, — растрогалась я.

Что может быть желаннее хорошего комплимента от любимой подруги? Практически ничего. Если только еще одна чашечка горячего шоколада!

ГЛАВА 22

Манюня чистит помидоры, или Как папа дядю Игоря от депрессии лечил

С началом осени в нашем городке наступали беспокойные времена — в бакалее заканчивался сахар, огромные очереди к овощным прилавкам ввергали в ступор редкого иноземного туриста, чудом забредшего в наши края. Берд напоминал большой муравейник: люди озабоченно куда-то спешили, а к вечеру тащили домой большие коробки и мешки, набитые до отказа продуктами.

Объяснялось это светопреставление очень просто — измученный дефицитом советский люд делал запасы на зиму. Мужчины договаривались со знакомыми председателями колхозов и везли с полей добытые трофеи — мешки с картофелем, капустой, морковью и другим полезным подножным кормом. Женщины закатывали на зиму банки с баклажанной икрой, лечо и аджикой, варили разнообразные повидла, джемы и компоты. Из соседнего Красносельского района выдвигались молоканские гонцы — принимать заказы на соленья. Недельки через три они привозили шинкованную, припорошенную алыми ягодами брусники капусту, моченые яблоки, острые маринованные перчики и всякую другую вкуснотень.

Рослые, немногословные молокане, все как один в домотканых рубахах, в заправленных в высокие голенища сапог брюках, споро продавали привезенные соленья, принимали новые заказы и уже к вечеру уезжали обратно в Красносельск.

Осень свирепствовала изо всех сил — фруктовые сады и огороды плодоносили с таким остервенением, что у людей ум за разум заходил в постоянных раздумьях, на что бы еще пустить щедрые дары природы.

В темных, холодных погребах, в специальных дубовых бочонках бродило золотистое домашнее вино. Молодое и игристое, оно имело одну коварную особенность — не обладало ярко выраженным спиртовым вкусом. Неискушенный дегустатор мог опрометчиво выпить бокалов пять такого вина, сохраняя при этом полную ясность ума. Но потом резко наступало опьянение — ножки отказывались идти по дорожке, а язык заплетался так, что даже мычание давалось с неимоверным трудом.

Во дворах, под открытым небом, в специальных аппаратах гналась знаменитая на всю республику семидесятиградусная кизиловая водка.

Специальный аппарат — это, конечно, громко сказано. Ничего общего со знакомым нам из карикатур самогонным аппаратом сей ветхозаветный монстр не имел. Это был большой металлический конструктор, состоящий из нескольких, казалось, совершенно несовместимых частей. Собирался он, как это ни удивительно, достаточно легко, размерами напоминал сошедший со шпал локомотив, круглые сутки доходил на маленьком открытом огне и по капле сцеживал прозрачную, зубодробительную водку. Почему зубодробительную — потому что редкому иноземному гостю удавалось обойтись без реанимационных мероприятий после того, как он выпивал бутылочку такой кизиловки.

Так как водку гнали в строго определенный период времени, а город наш находился в низине и со всех сторон был окружен невысокими холмами, то дух над домами стоял такой, что птицы пьянели на лету, а солнце отказывалось уходить за линию горизонта.

После «водочной страды» наступала пора вялить ветчину. Для домашней ветчины у знакомого мясника покупалась специальная, подернутая тонкими прожилками жира свинина. Чаще всего на эти цели пускался окорок. Мясо обрабатывали специями, обильно солили, начиняли чесноком и оставляли под гнетом на день-второй. А потом его вялили в специальных печках на ветках можжевельника, и аромат над городком витал такой, что у жителей с утра до ночи текли слюнки.

В принципе, по одному только запаху, витающему над Бердом, можно было легко определить сезон года. Весна пахла пасхальным столом — молодой зеленью, отварной рыбой и крашеными яйцами, лето — клубничным, абрикосовым и ореховым вареньем, а осень… ммм… осень пахла счастливым сном Гаргантюа. Потому что после ветчинного аромата наступал корично-ванильный — хозяйки фаршировали сухофрукты смесью из разных сортов жареных орехов, посыпали корицей и ванилью и убирали куда-нибудь подальше от детских глаз. Иначе такие сладости грозились не дожить до новогодних праздничных столов. На больших подносах исходили умопомрачительным ароматом карамелизированные в сахарном сиропе груши и персики. В прохладных, хорошо проветриваемых помещениях «доходили до кондиции» длинные сосульки чурчхелы.