Герда Таро: двойная экспозиция - Хелена Янечек
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мельхиор прерывает мытье посуды и с умилением смотрит на жену.
– Знаешь, в чем парадокс? – осеняет Рут. – Парадокс в том, что для женщины это проще. Особенно для такой как Герда, которая никогда не теряла хороших манер. Знай себе улыбайся и шути, ты знаешь свою роль: ты же ее играешь всю жизнь. Какой мужчина заподозрит неладное рядом с такой беззаботной девушкой? Достаточно просто делать вид, что все в порядке. Сопротивление – это притворство, сопротивляться – это играть роль. Мужчины думают, что только они способны соблюдать дисциплину: нас, женщин, после роспуска республиканской милиции даже в резерв не берут. Но Герда выучилась дисциплине задолго до того, как стала бойцом. И в любом случае, разве под рабочим комбинезоном, узкой юбкой или военной формой не одно ли и то же – личность, ein Mensch?[185]
– Герда от природы была безрассудной, а ты в то время сказала бы – без предрассудков, – отвечает Мельхиор, и грязная вода, которую он вылил в раковину, одобрительно булькает.
– Так и есть. Капа никогда себе не простит, что его не было с ней в Брунете. Хотя девушек, которых он затащил в постель за это время, не сосчитать… У вас с этим просто.
– Мужчина – простое животное, все это знают.
– Может и так.
– Разве он не достаточно наказан? – возражает Мельхиор. Он резко поворачивается, чтобы посмотреть на нее; его полотенце взмывает в воздух. – Он еще и получил оплеуху от брата Герды, получил по морде, прямо на вокзале Аустерлиц, на глазах у всех красных журналистов. Что же ему надо было сделать – отрастить бороду и отказаться от плотских утех, как хасиду?
– Тебе не повезло, дорогой. Проповеди Мартина Бубера, бар мицву и все религиозные таинства я оставляю тебе…
Они заговорщически посмеиваются, как пара, для которой перепалки – своего рода ритуал: она, которая никогда не чувствовала себя полноценной частью чего‑либо, и он, воспитанный на сионизме и либертарианских утопиях.
Мельхиор говорил об этом немного, и Рут это казалось таким типичным для человека, который думает о том, что делает: для человека, выбравшего профессию себе по нраву, затем политическую партию и даже такую эмансипированную женщину, как она. А главное, он был надежным товарищем: «Ты думала, что нашла настоящего швейцарца, – повторял он ей, – а вместо этого получила еврея-апатрида и отщепенца».
– Проблема в том, – продолжает Рут менее иронично, чем ей хотелось бы, – что я тоже простушка: я доверяю тому, что вижу. И в случае с тобой, и в случае с Капой.
– Это да, – соглашается Мельхиор, – но ты сама только что сказала, что Капа – неисправимый хвастун. Ты немного наивна, но все же не простофиля.
– Знаешь, через несколько месяцев после того, как мы похоронили Герду, я увидела его в «Селекте», он был со своей танцовщицей, арабской пантерой. И тогда я поняла, что это и есть жизнь, настоящая жизнь, в то время как воспоминания, которыми он меня занимал, – это призраки и им суждено исчезнуть. «Люди верят в то, во что хотят верить», – говорила Герда. В этом смысле я слишком доверчива.
– Я не это имел в виду.
– Может, выкуришь сигарету, а я все доделаю?
– Продолжай, я почти закончил.
– Хулиган вроде Банди Фридмана с юности привык к опасности, она фактически у него в крови. А Герде все это было в новинку. Она не могла защитить себя, смелость ударяла ей в голову, как выпитый на спор шнапс. Тебе это кажется нелепым?
– Нисколько. – Мельхиор садится рядом и смотрит на нее особенно нежно. – Но теперь эта история подходит к концу. Ты отлично придумала передать фотографию Засу. Наши товарищи, поддерживающие Widerstand, отважнее всех твоих военных фотографов вместе взятых.
В пачке осталась последняя сигарета. После пары затяжек Рут протягивает ее Мельхиору и кивает:
– Не сомневаюсь. Но я не сомневаюсь и в том, что Герда была бы жива, окажись он там в тот день. Хотя бы дома я могу это сказать.
Мельхиор выпускает длинный клуб дыма.
– Но, надеюсь, на улице Фруадво ты этого не скажешь, даже намеком.
Рут расстроенно мотает головой. Она предложила Капе все возможные оправдания: злой рок, трагическая случайность, невозможность помешать Герде делать то, что ей вздумается. Но когда она встречает его в «Селекте», то всякий раз вспоминает веранду «Ля Куполь», где однажды, в сентябре 1934‑го, к ней пристал некий тип, настолько оборванный, что она по доброте душевной даже заплатила за его кофе. «Mein wunderschönes Fräulein[186], мне нужна такая, как вы, высокая натуральная блондинка. Вы будете моделью, я фотограф, мой заказчик – швейцарская страховая компания, и можете быть уверены, мы со швейцарской страховой компанией предложим вам гораздо больше, чем стоит этот petit café[187], не считая гонорара».
– Как будто сам Капа рассказывает, – встревает Мельхиор.
– Смеешься, разве я тебе не рассказывала?
– В таких подробностях – нет.
– Фридман был таким же вдохновенным хвастуном, как теперь Капа. Вернувшись домой, я тут же выложила Герде свои подозрения, и она с ходу отмела несколько убедительных предлогов. «Ты пойдешь со мной, – спросила я ее, – даже в девять утра?» – «Да, я пойду с тобой! Давай выйдем даже пораньше, подышим свежим воздухом: так ты будешь выглядеть еще здоровее, когда он тебя увековечит…» – «Если он меня увековечит… Может, единственный аппарат у него находится между ног». – «Тебе же нужны деньги? Тогда давай предположим, что эта работа – реальная, а тот парень, может, и правда хочет приударить за тобой, что вполне естественно. В худшем случае, Рут, мы его на весь левый берег ославим».
После шутки насчет соблазнителя блондинок и предложения Герды пойти с ней она стала отзываться о нем дружелюбнее. И откуда в нем столько самонадеянности, не понятно, но сам он забавный и, по его словам, он сфотографировал самого Троцкого в тридцать втором в Копенгагене.
«Серьезно? Троцкий никогда не подпускает к себе журналистов, боится наемного убийцы. Очень хотелось бы знать, как ему это удалось…»
Герда и Андре Фридман сразу же нашли общий язык и давали ей команды, перекрикивая друг друга: нет, скрещенные ноги – это слишком, сведи их снова, немного под наклоном, мы должны продемонстрировать километровые ноги моей подруги, но скромно и изящно, natürlich, meine Liebe[188], но, позволь заметить, и твои ничуть не хуже.
Рут была
