Герда Таро: двойная экспозиция - Хелена Янечек

«Février 1937: réfugiés de Málaga, après du bombardement fasciste de la ville d’Almería»[181] – пишет она в одном из столбцов на чистом листе, в полной решимости заполнить и все остальные.

Она так сосредоточена, что подскакивает от скрипа кухонной двери. Чики внезапно ее открыл и теперь направляется к выходу своим стремительным шагом, как у официанта в кафе для туристов.

– Бегу относить материалы. Увидимся завтра?

– Конечно, и в следующие дни тоже. Тридцать шестой я закончила и иду дальше; до отъезда все сделаю, обещаю тебе. Отмечать расхождения?

– Только существенные: даты, места, обстоятельства.

– Я думала начать с контактных листов, все напечатанные снимки укажу в соседней колонке, а затем все пленки того же периода.

– Отлично. Так я понемногу смогу разобрать негативы, это же самое важное, а с ними у нас полный беспорядок.

Чики – шарф, берет, воротник поднят до ушей, сумка через плечо, ключи от велосипеда в руке – нежно прощается с ней.

– À tout à l’heure[182], – отвечает она и возвращается к работе.

Когда она выходит из студии, на улице Фруадво нет ни души. Погода настолько отвратительная, что, едва ступив на скользкую как каток тропинку, Рут только и мечтает поскорее увидеть вывеску «Метро». Тяжелый запах сырой земли ударяет ей в ноздри. «Уже скоро мне не придется ходить на работу через кладбище», – напоминает она себе, и, кажется, это ее утешает. Чики теперь знает, остается поговорить с Капой. Ей не терпится рассказать новости Мельхиору, и она выкладывает всё с порога, даже не сняв пальто.

– Хорошо. Согреть тебе воду для ног?

– Я как раз об этом мечтала…

– Тогда не торопись, переодевайся, у нас есть свежий багет и остатки супа.

В свитере поверх фланелевой пижамы, поставив ноги в тазик под столом, Рут набрасывается на хлеб («Умираю с голоду!») и слушает новости за день. В Берне, говорит Мельхиор, им подыскали двухкомнатную квартиру, и он не намерен ее упускать. Пусть даже после Берлина и Парижа Берн покажется деревней… Его душа плачет, ну и пусть поплачет, утешает он сам себя, придется привыкать.

Рут представляет, как она снимает со стены часы с кукушкой и вешает на их место фотографию Парижа. Но берлинский диалект, за которым Мельхиор прячет свою растерянность и сентиментальность, напоминает ей, что эта репатриация ему так же тяжела, как ей – чувствовать себя чужестранкой повсюду.

– Когда тебе выходить в типографию? После праздников?

– Да, сначала съезжу пару раз, все подготовлю. Я поеду в Берлин перед Рождеством, а после Нового года вернусь. На сей раз тебе лучше остаться здесь и уладить мои последние дела. А я пока зарегистрируюсь в мэрии. Так что, если меня арестуют, Берн сможет потребовать выслать меня прямо в Берн. Ну, как тебе план?

Она боится, что рассмеется, пока подносит ложку ко рту. На самом деле смешного тут мало, и все‑таки смешно, что коренной швейцарец по отцу относится к своей исконной родине как к залу ожидания, в отличие от утерянного Heimatstadt[183], Берлина.

– По мне, хорош. И подогретый суп тоже. И я рада, что уезжаю.

– Правда?

– Я рада покончить с тем, с чем следует покончить. И не ждать большего. А там посмотрим, что будет с матерью, деньгами и всем остальным.

Рут наслаждается теплом, разливающимся по телу сверху и снизу, она расслабляется и рассказывает о снимках Капы и Герды, с 1936 года и до последних сражений. О том, как, составляя опись, она начала осознавать их общий объем и ценность. «Когда смотришь эти фотографии подряд, – говорит она в волнении, смешанном с яростью, которому дома можно дать волю, – ясно видишь, как нацифашисты все больше напоминают варваров… видишь всю мерзость тотальной войны… Мадрид, Малага, Альмерия, Герника, Бильбао, Валенсия…»

Мельхиор достает бокалы и разливает остатки вина – примерно на три пальца каждому – и теперь поднимает свой бокал, чтобы сказать тост. Выглядит он прямо‑таки счастливым.

– За моего самого лояльного товарища из всех лоялистов!

Он счастлив, что она рядом, его раскрасневшаяся, полная решимости союзница, и Рут чувствует себя воодушевленной. Молодое вино немного кислит, и его не грех разбавить водой. Пока она подносит бокал к губам, ее пыл остывает, а ход мыслей ускоряется.

– Ты увидишься с Засом в Берлине? – спрашивает она Мельхиора. – Сможешь ему от меня кое‑что передать? Фотографию Герды. В студии есть несколько очень красивых, из последних; странно, что я раньше об этом не подумала…

– Потому что ты осторожная девушка.

– Ты что, меня дразнишь? Может, я просто не хотела его расстраивать. Хотя Зас не из тех, кто впадает в уныние, как раз наоборот. Поэтому…

Мельхиор перебивает ее: если она имеет в виду фотографию, сделанную самой Гердой, то об этом не может быть и речи, и в любом случае следует хорошенько подумать над выбором.

– Зас и Герда отлично понимали друг друга, – замечает Рут, раскачиваясь на стуле с крепкой спинкой и кривой ножкой, на этой рухляди, которая только и ждет, когда на нее сядет кто‑нибудь потяжелее, чтобы сломаться. Рут представила это зрелище и развеселилась.

– Выбирай тщательно, – говорит Мельхиор. Рут перебирает в уме, какие фотографии ей хотелось бы показать человеку, с которым Герда ездила на мотоцикле на свои первые антифашистские акции: пару снимков, где ее прикрывает спиной солдат, еще один, где она спит, опершись на межевой камень с вырезанными на нем буквами «PC». К сожалению, фотографию, на которой она ведет мула за поводья, отправить нельзя: mono azul выдаст и место съемки, и владельца снимка, так ведь?

Мельхиор со вздохом кивает

– Придумала: я дам тебе один ее красивый портрет, и ты, если что, скажешь, что это твоя невеста.

– Жена, – поправляет Мельхиор.

– Точно, жена, у тебя же в паспорте написано, что ты женат.

Рут внезапно охватывает смущение, от которого ей хочется поскорее отделаться. На фотографии, которую она собиралась дать Мельхиору, Герда покупает ландыши, как принято во Франции на Первое мая. Наверняка она направлялась на площадь Бастилии вместе с Капой. Но немцам можно подать совсем другую историю. Можно сказать, что она выбирала свадебный букет вместе с матерью, за которую сойдет цветочница. Герда одета по‑простому, как девушка из народа: именно так она обычно одевалась в Испании. Но она всегда выглядела стильно: шарф и шляпка подобраны друг к другу, на лице сияла улыбка…

– Зас бы гордился, увидев ее такой, – с жаром заключает она.

– Ладно, – говорит Мельхиор, – надеюсь, ты не