Год рождения 1921 - Карел Птачник

— Надулся как индюк! — громко подхватил Мирек. — Видно, ждал, что ты ему в ножки поклонишься.

Олин шел медленно и слышал каждое слово. Ребятам только это и нужно было.

9

Странные перемены замечали в себе молодые чехи. В первые дни их жизни в Эссене, во время первых налетов, они почти не испытывали страха смерти. Наоборот, бомбардировки вызывали у них известное удовлетворение и злорадство по адресу тех немцев, кто, теряя имущество и живя под угрозой смерти, все же оставался приверженцем своих кровожадных кумиров и, получая удары, проклинал не себя и своих вероломных главарей, а атакующего противника и весь мир, кто поднимал к небу сжатые кулаки и твердил о страшном отмщении, о новых убийствах и кровопролитиях. Однако спустя некоторое время даже небольшие налеты, упорно повторявшиеся по нескольку раз за ночь, жуткий вой сирен, тщетное неистовство зениток, зарево пожаров — рождали страх в душе молодых чехов. У них начинали сдавать нервы. Парни постоянно были настороже, подсознательно ожидая рокового удара. Неуверенность в будущем, как червь, точила их, лишая покоя.

Почти ежедневно они встречались лицом к лицу с ужасной, нечеловеческой смертью под развалинами, со смертью, которую приносил пожар, стальной осколок, шальная пуля и бомба замедленного действия. От всего этого люди тупели, становились апатичными и вместе с тем истерически пугливыми; они судорожно цеплялись за жизнь.

Во время неистовых налетов люди всеми фибрами своей души ждали отбоя, но, дождавшись, не испытывали ни облегчения, ни радости. Они устало сваливались на койки и мгновенно засыпали, как будто ничего не произошло. Но страх все глубже разъедал их души. Надо было всеми силами сопротивляться ему, всеми способами принуждать тело и нервы к повиновению, заставлять себя не думать…

Дни и ночи, проведенные под кровавым небом, меняли характер людей, придавали ему новые черты. Ведь Гонзик и его товарищи были еще молоды, а смерть низвергалась на них каждую ночь. Они были молоды, но по воле судеб очутились там, откуда для многих уже не было возврата. Душа и тело возмущались этой несправедливостью, восставали против неумолимой действительности, неразборчиво хватаясь за все, что хоть на минуту приносит успокоение, ощущение полноты жизни, наслаждение.

Они были молоды, многие из них еще не познали жизни и ее утех, не любили, не восхищались женской красотой, им казалось, что на родине, которую они, быть может, не увидят никогда, не было ни тягот, ни разочарований, ни горя. Как они все тянулись к этой прежней жизни, с каким отчаянным упрямством пытались хоть ненадолго подменить ее жалкими суррогатами!

Но любовь не купишь в публичном доме за грязную кредитку в пять марок, отчаяние не утопишь в скверном шнапсе из древесного спирта, который им выдавали раз в месяц, а страх не убьешь притворным равнодушием. После недолгих пьянящих минут внезапно наступало отрезвление, а ночью, наполненной ужасами налетов, не было спокойного, бодрящего сна…

Так куда же деться, к чему пристраститься, чем занять тело и душу, чтобы не поддаться отчаянию? И можно ли вообще крепко держаться за что-нибудь, если пальцы дрожат от бессознательной тревоги, неуверенности, страха?

Но чешские парни все-таки находили себе дело, без которого не могли обойтись. У каждого было какое-нибудь увлечение. Пепик составлял архив второй мировой войны: он разыскивал газеты, книги, собирал картинки, карты, листовки, вырезывал, складывал, приклеивал их, приводил в систему; кроме того, он изучал языки — английский, русский, голландский.

Руда занимался выпиливанием: тончайшей пилкой он выпиливал из фанеры или картона пепельницы, рамочки для фото, хитро придуманные подставки для овального зеркальца. Шофер Цимбал в свободное время возился со своим «фиатом», разбирал его по винтикам, осматривал их, что-то взвешивал, соображал, собирал снова, смазывал, чистил — словом, подолгу нянчился с машиной. Мастер на все руки Фера чинил штепселя и дверные замки, поддерживал жизнь в стареньком хриплом патефоне, ремонтировал чемоданы, столы и скамейки, койки, шкафы, водопроводные краны. Густа писал картины, хотя таланта у него не было никакого. Но он занимался живописью с увлечением и брался за любой сюжет: писал портреты, пейзажи, картины разрушений. Ирка увлекался фотосъемками, хотя это каралось смертью. Он фотографировал днем и ночью, таскался по городу и окрестностям, снимал развалины во всевозможнейших ракурсах. Йозка писал письма, по пять штук в день, каждое на четырех страницах, писал всем знакомым, даже совсем забытым. Каждый день он получал ответы. Ладя когда-то увлекался чтением, он читал без разбору все, что попадется под руку, читал вечером на койке, пока не гасили свет, читал в подвале во время воздушной тревоги, даже в уборную бегал с книжкой.

Обстановка не позволяла им бездельничать. Нельзя было пассивно отдаваться мыслям и впечатлениям и ждать, что произойдет в следующую минуту. В ожидании этого надо было упорно возиться с чем-то, словно выполняя задание, которое обязательно нужно закончить, хотя заканчивать его никому не хотелось.

Надо было заботиться и о здоровье. Мирек каждый день, утром и вечером, принимал холодный душ. Он обливался ледяной водой, а потом растирался до красноты полотенцем, не зная никакой меры, он лез под душ даже с насморком и ангиной и очень гордился своей закалкой; она рождала в нем уверенность в себе, сознание силы и бодрость духа.

Богоуш ни минуты свободного времени не проводил в комнате. Он уезжал на трамвае в самые отдаленные концы города, а оттуда шел пешком, возвращался перед самым отбоем, изнемогающий от усталости, и засыпал мертвецким сном, который не могли прервать даже вой сирен и взрывы бомб.

Фрицек где-то отыскал футбольный мяч и сколотил команду. Новоявленные футболисты часто тренировались, а когда Фрицек оставался один, то забавлялся мячом, как котенок. В дождливую погоду он чинил мяч, накачивал его, бросал об стену в коридоре, а ночью укладывал в сетку и вешал над своей койкой.

Каждый старался чем-нибудь заполнить убегающие дни, каждый делал это на свой лад, лишь бы не оставалось бездеятельных пауз. Но когда паузы все-таки возникали, когда человек на момент отрывался от суетной возни и у него вдруг опускались руки и на душе становилось грустно, вот тогда каждый ощущал, что он совсем не одинок, что он живет в многолюдном, ершистом коллективе, который не позволит ему пасть духом.

О сегодняшнем дне говорили мало, только самое необходимое: о работе, о еде. Сегодняшний день не вызывал размышлений, в нем не было проблем и неясностей, его все ощущали на своей шкуре. Для него не требовалось других слов, кроме тех, что выражали презрение и злость, кроме крепких мужских выражений. В настоящем ребята жили, его не надо было осмысливать. Вот прошлое — это другое дело. Каким оно было и почему? А главное — надо подумать о будущем, о грядущем. О далеком, неведомом пути, который изберут они и их близкие там, на родине, изберут небольшие группы людей и отдельные семьи, целые народы и весь мир. Об этом пути размышляли молодые чехи: каким он будет, куда поведет, в какую сторону. Будет ли он прямым и смелым, устремленным прямо к цели, к которой война и страдания приблизили человечество? Или пойдет зигзагом, обходя помехи и крутые подъемы? А может быть, он повернет вспять, чтобы малодушно возвратиться к тому, что творилось накануне войны?

И ребята приходили к выводу, что путь этот должен быть прямым, что идти по нему надо без колебаний, не уклоняясь, не сворачивая. Взволнованными, зачастую раздраженными и по-юношески запальчивыми были их споры о будущем, но эти споры укрепляли в молодых людях ненависть и протест против прежнего и нынешнего строя, веру в лучшее будущее, в светлое завтра. Ребята горели нетерпением — скорей бы настали эти лучшие дни! — и проникались решимостью беречь грядущее счастье и мир. Их угнетало и мучило сознание того, что сами они лишены возможности участвовать в борьбе, которую в поте лица, не щадя крови, ведет весь мир.

«Как помочь? Как присоединиться? Какой сделать вклад?» — раздумывали ребята.

Саботаж?

Смешно! Как помочь торжеству справедливости, если в руках у нас лишь лопаты, пилы, долото, шпатель каменщика? А если мы плохо покроем крышу разрушенного домика, где живет Гейнц Штольпе, поможет ли это борьбе за справедливость? Гейнц Штольпе, немец со впалой грудью и торчащими лопатками, работает у Круппа, у него чахоточная жена и четверо детей. Когда кровельщики перекрывали у них крышу, жена Гейнца дала им по большому ломтю хлеба с маслом. Парням было стыдно, кусок застревал у них в горле при взгляде на четырех худеньких детей.

А кому мы отомстим, если плохо исправим канализацию на улице, где расположены школа, лазарет, а чуть подальше лагерь пленных французов? Станет ли легче кому-нибудь, если при разборке развалин большого дома, в который попала тяжелая бомба, мы испортим уцелевшие оконные рамы и двери? Ведь окна увез на тележке Макс Кноб, он вставит их в своем полуразрушенном домике; двери получила по ордеру вдова Рейнгольда Шобера, а доски для полов сами ребята отвезли в лагерь польских рабочих, чтобы у тех было чем топить в бараках, Макс Кноб дал им горсть сигарет, толстых круглых сигарет марки «Экштейн»… Так как же отомстить режиму? Как приблизить конец чудовищного спектакля войны?