Год рождения 1921 - Карел Птачник

Гонзик увлекался печатанием листовок, хотя временами сомневался в их действенной силе. Иногда ему казалось, что это слишком слабое оружие против гидры германского милитаризма, — печатным словом ее не убьешь. Никаких ощутимых результатов своей подпольной работы он не видел, так что нечем даже было определить ее эффективность.

Кетэ улыбалась.

— По-твоему, мы работаем зря? А ведь говорить людям правду — значит, давать им оружие в руки. Правда иной раз важнее оружия.

— Да этого мало, — возражал неудовлетворенный Гонзик. — Ты поручи мне другую работу, посерьезнее, поответственней.

— Работу, связанную с риском, мы, немцы, должны выполнять сами, это наш долг, — улыбалась Кетэ, ни на минуту не спуская глаз с монотонно постукивавшего ротатора.

В маленькой тихой комнатке с тщательно затемненными окнами было душно. Гонзик вертел рукоятку и смотрел на Кетэ. Она стояла против него, озабоченно наморщив лоб, и, хотя чувствовала на себе пристальный взгляд Гонзика, не поднимала головы.

В их отношения в последнее время вкралась какая-то гнетущая неловкость: они уже не могли, как прежде, запросто глядеть друг другу в глаза. Не находилось нужных слов, которые помогли бы отделаться от тягостного смущения; разговаривая, оба ощущали, что все это лишние слова, ничего, не значащие. Они обманывали сами себя. А ведь прежде им казалось, что все на свете имеет самое прямое отношение к ним самим, и они рассказывали о себе прямо и открыто, хотя Кетэ упорно умалчивала о своих родителях и своей работе. Она упомянула только, что служит машинисткой на заводе электрооборудования. Больше Гонзик ничего не узнал. Теперь отчуждение угнетало обоих. Молодые люди знали, что одно-единственное слово может исправить все, но не решались произнести его, делая вид, что не понимают истинной причины возникших недомолвок. В этом единственном и неповторимом слове таилась огромная вдохновляющая сила, но они словно забыли о нем. Только общее дело и общая ненависть к бесправию, произволу, стремление противостоять им нерасторжимо скрепляли дружбу Гонзика и Кетэ. Листовки на дешевой бумаге, в которых они несли людям правду и надежду, были их общим кредо, а затемненная комнатка — прибежищем, где они надеялись обрести самих себя. Постукивающий ротатор казался им волшебной шкатулкой, и ей в глубине души они приписывали таинственную силу, способную спасти и их самих.

Листки медленно ползли из-под валиков, Гонзик, иногда подкручивая регулятор, выправлял поля и молча принимал из рук Кетэ чистые листки, проскочившие, вместе с листовкой, между валиками старенького ротатора.

— Сколько?

— Сто пятьдесят, — ответила Кетэ, аккуратно собрав листовки.

— Еще.

Наконец оба пересчитали последние два десятка. Но Гонзик не перестал вертеть рукоятку, и ротатор постукивал, хотя весь тираж листовок был уже готов и это должно было положить предел притворной деловитости молодых людей. Жестяные пальцы продолжали подавать бумагу на валики и подсовывали листовки в руки смущенной Кетэ.

— Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать… — помолчав, сказала она и подняла глаза. — Хватит!

Они долго и пристально глядели друг на друга, слегка щурясь, словно только что зажглась лампочка под потолком и глаза еще не привыкли к яркому свету. И эта минута напряженной тишины, казалось грозившая внести еще больше отчуждения, вдруг сразу изменила все: Гонзик и Кетэ молча шагнули друг к другу, протянули руки и поцеловались.

Они стояли, крепко обнявшись, ничего не слыша, кроме биения сердца. Таким желанным и упоительным было это объятие! Молодые люди сами не понимали, отчего они так счастливы: от того ли, что избавились от глупого стыда, или от нежности первых прикосновений.

Потом Гонзик отпустил девушку и дрожащей рукой откинул волосы со лба, измазав все лицо краской. Оба засмеялись, и этот смех рассеял смущение и придал смелости: они заговорили о своей любви, которую так просто утвердили первым поцелуем.

— Этого-то я и боялась, — шепнула Кетэ, пряча лицо у него на груди, а Гонзик снова обнял ее и поцеловал в голову. — Я тебе еще тогда, в первый раз, сказала: не надо думать о том, что я женщина… Но сама я с того дня не могла забыть об этом. — И она подняла к нему лицо, стыдливо улыбаясь.

Гонзик подтянул стул и сел на него, не выпуская Кетэ из объятий.

— Любовь сильнее нас, чудачка ты моя! А ведь это любовь, правда, Кетэ?

— Я люблю тебя, Hänschen! — горячо и смело воскликнула Кетэ, вложив в эти слова все то огромное, чем полны были их сердца.

Влюбленные долго молча сидели у стола, потом сложили высохшие листовки и спрятали ротатор.

— Хороший тайник, — вслух рассуждал Гонзик, закрыв дверцы дымохода и придвинув к ним столик комнатного рукомойника. — Но у нас гестаповцы раскрыли сотни таких тайников. — Он озабоченно поглядел на девушку. — Будь осторожна, Кетэ. Теперь я боюсь за тебя куда больше. Что я буду делать, если тебя у меня отнимут?

Она задумчиво стояла у стола и грустно улыбалась.

— А что мы вообще будем делать, Ганс, когда придет время расстаться?

Он взял ее за плечи.

— Мы никогда не расстанемся, Кетэ, — растроганно уверял он, глядя ей в глаза.

Столько нежданного счастья и радости послала им судьба!

Они никак не могли распрощаться. Гонзик три раза возвращался, чтобы снова и снова обнять и поцеловать Кетэ.

— До свиданья, Кетэ!

— Auf Wiedersehen, Hänschen!

По тихим, словно вымершим улицам Гонзик шел в казарму. Над разбитыми крышами и фантастическими очертаниями развалин раскинулась ясная звездная ночь. Было одиннадцать часов. Гонзик не спешил: к полуночи он без труда мог добраться до школы. С шапкой в руке, расстегнув пальто и воротник рубашки, он шагал то по краю тротуара, то по мостовой. Прохожие попадались редко и не видели его лица. А Гонзик улыбался — улыбался счастливой и ласковой улыбкой.

Он шел по тихим безлюдным улицам — маленькая фигурка в гигантском лабиринте развалин, и на тихом ясном небе над ним медленно поворачивалась вселенная.

И вдруг на окраинах города разом вспыхнули потоки белого света и, сомкнувшись в синей пучине над крышами, ощетинились, как штыки, и небо легло на них обнаженной грудью.

Гонзик остановился на мгновенье и, не осмыслив еще грозного значения этого зрелища, с удовольствием созерцал море света. Стало светло как днем. Завыли сирены, но Гонзик без страха слушал их вой. Он давно свыкся с их голосами. В привычных звуках ему слышались жалобы и плач женщин, писк заспанных детей, испуганный голос фаготов, гул валторн, отчаянье, страх…

Сирены выли неумолимо и безразлично, словно радуясь тому, что пробуждают спящих, тревожат спокойных, заставляют плакать тех, у кого только что играла улыбка на губах. Этот пронзительный вой разлучал влюбленных, сознание смертельной опасности прерывало последние объятия.

Издалека слабо доносился грохот канонады. Он быстро усиливался, и вот уже пронесся над Эссеном — раскаленные стволы всех зениток города вслепую извергали в небо тонны шрапнели. Над самым центром города, на очень большой высоте, куда почти не достигали лучи прожекторов, появились серебристые стрекозы и сбросили свой смертоносный груз. Земля дрожала от сокрушительных взрывов. Небо над центром города окрасилось в кроваво-красный цвет. Потом все стихло. По безлюдным улицам сожженного квартала в центр города промчались машины с пожарными и аварийными командами.

Налет, продолжавшийся минут двадцать, Гонзик переждал, укрывшись в подъезде полуразрушенного дома. Как только объявили отбой, он со всех ног кинулся вслед за машинами.

Запыхавшись, он выбежал на совершенно незнакомую большую площадь. Дома соседних улиц пылали как факелы, пожар гудел, ярко озаряя все вокруг. В центре обширной квадратной площади находилось громадное подземное бомбоубежище — целый лабиринт железобетонных коридоров, куда вели сорок ступенек. Тяжелая бомба взорвалась перед самым входом в убежище. Она вырыла на мостовой огромную воронку, разметала дома, порвала водопроводную сеть, разворотила бетонную стену убежища. Мощный поток воды хлынул в подземелье за прочной бронированной дверью.

Когда Гонзик прибежал на площадь, пожарные уже откачивали остатки воды из верхнего этажа убежища. Вода бурлила на мостовой вдоль тротуаров и, образуя воронки, стекала в решетки водосливного канала. Десятки бойцов аварийной команды, одетые в резиновые костюмы, спускались в подземелье и, шагая по колено в воде, выносили утопленников. Бесконечна была эта процессия. Не видно было конца жертвам, нашедшим смерть под землей.

Мертвых складывали рядом — мужчин, женщин, детей. Ряд трупов рос, он уже протянулся вдоль всей площади, и люди в резиновых костюмах начали укладывать второй ряд. Пламя пожаров зловеще освещало это жуткое зрелище, дрожащие тени неистово плясали на мостовой. Мужчины со стиснутыми кулаками, порванная одежда, вытаращенные в ужасе глаза, искаженные отчаянием рты. Круглые головки детей, гладкие мокрые волосы, с которых капала вода, — все это повторялось снова и снова, а бойцы аварийных команд без устали поднимались по мокрым ступенькам, шлепая резиновыми сапогами, и выносили все новые трупы. Уже третий ряд мертвецов протянулся на площади, а пожары не переставали бушевать, жадной пастью пожирая ребристые торсы домов, и десятки пожарных машин беспрестанно выкачивали воду из нижних этажей бомбоубежища и лили ее на пылающее, гудящее пламя. С соседних улиц на площадь непрерывно сбегались люди и останавливались, застывали перед рядами трупов, образуя неподвижную, безмолвную живую стену.