Прометей раскованный - Снегов Снегов

— Прощайте! — резко бросил Вейцзеккер и, круто повернувшись, отошёл от редактора.

Разговор с Розбаудом так взволновал Вейцзеккера, что он потерял интерес к американскому журналу. Он сидел у себя перед стопкой законченных вычислений и бесцельно проглядывал цепочки формул.

К Вейцзеккеру вошёл Гейзенберг. Недавно он был назначен директором института в Берлине и возглавил в нём урановые исследования. Жил Гейзенберг по-прежнему в Лейпциге, там у него тоже имелась лаборатория, но каждую неделю приезжал в Берлин.

—   Я проверил ваши расчёты цепной реакции, Фридрих, и они совпали с моими,— сказал Гейзенберг.— Теперь нет сомнений, что атомную бомбу можно создать из чистого или обогащённого урана-235, но можно воспользоваться, как вы предлагаете, и трансуранами, образующимися в нашем экспериментальном котле. Нам с вами надо решить, какой путь проще ведёт к поставленной цели.

—   Нам с вами надо решить, Вернер, какую мы себе ставим цель,— хмуро возразил Вейцзеккер.

Гейзенберг с удивлением уставился на друга. Сын крупного нацистского дипломата, уклончивый светский человек, отлично лавирующий между людьми, Вейцзеккер, странно совмещая а себе противоположности, был одновременно глубоко преданным науке учёным. Он не стремился к избытку жизненных благ, его не привлекали ни деньги, ни ордена. Друзья знали, что он охотней вглядывается в небо, чем в землю,— его первые работы, обратившие на себя внимание знатоков, были посвящены атомным реакциям в звёздах. А покровительствующий Вейцзеккеру Гейзенберг знал, что тот отнюдь не разделяет фашистских убеждений отца. Между собой друзья беседовали откровенно, на людях держались по-иному. Двойная жизнь, двойное чувствование, двоесловие стали обычной формой их существования, они временами сами не могли бы определить, где притворяются, а где искренни.

—  Вернер, мы способны дать Гитлеру оружие, при помощи которого он всех одолеет,— продолжал Вейцзеккер.— И вот меня мучит вопрос: должны ли мы с вами это сделать? Вы — светило мировой науки, Вернер. Мировой, не одной немецкой! У вас есть обязательства перед миром, который верит в вас.

—   У меня есть обязательства перед Германией! — вдруг вспылил Гейзенберг.— Если такое оружие не произведём мы, его произведут наши противники. И тогда немецкие города превратятся в радиоактивный пепел!

—   А если обе стороны создадут ядерные бомбы? Тогда все страны должен завалить радиоактивный пепел?

—   Это соревнование. Весь вопрос — кто успеет раньше в беге.

—   Мне не по душе бег наперегонки ко всеобщей гибели! — с отвращением сказал Вейцзеккер.

—   У вас есть иной выход?

—   Иного выхода у меня нет, Вернер.

Они помолчали. Вейцзеккер снова заговорил:

—   А если бы ни они, ни мы?.. Нельзя ли с ними договориться: прекращаем взаимно урановые исследования.

—   Созвать во время войны конференцию физиков враждующих стран? — иронически поинтересовался Гейзенберг.

—  Невозможно! Но использовать личные контакты... Тайный разговор, обещания, скреплённые честным словом...

—   По-вашему, поверят?

—   Вам, с вашим именем, с вашей славой, Вернер!..

— Можно попытаться,— задумчиво сказал Гейзенберг.— Я скоро поеду в Копенгаген на теоретическую конференцию. Правда, институт Бора её бойкотирует, но сам Бор в Копенгагене. Бор, конечно, не утратил связей с англичанами. Но это опасно, очень опасно... Нильс так несдержан!..

—   Боюсь, что здесь наш последний шанс...

—   Хорошо, я попробую,— сказал Гейзенберг.

Через несколько дней, в октябре 1941 года, Гейзенберг прибыл в Копенгаген. Вечером он подошёл к особняку Карлсберг, где проживал Бор. На звонок вышла служанка.

—   Доложите господину Бору, что я прошу его принять меня,— сказал Гейзенберг.

Бор в это время сидел в гостиной. Служанка доложила, что у дверей стоит профессор Гейзенберг, приехавший из Германии. Бор так разволновался, что только кивнул головой. Гейзенберг вошёл.

—   Вернер, вы? — Бор неохотно протянул руку.

Гейзенберг волновался не меньше Бора. Бор не пригласил его в кресло и сам стоял, словно ожидая, что гость что-то скажет и немедленно уберётся. От неласкового приёма замешательство Гейзенберга усилилось.

—   Как вы поживаете, Нильс? — только и сумел он спросить.

—  Как я поживаю, Вернер? — В голосе Бора звучала откровенная враждебность.— Отлично поживаю для нашего времени. Слежу за вашими успехами. Скоро вермахт возьмёт Москву, высадится в Англии, всех свободомыслящих перестреляют, отменят все национальные культуры и оставят одну немецкую — тогда буду чувствовать себя ещё лучше. Можете не беспокоиться за меня.

Гейзенберг обвёл глазами гостиную. Он часто бывал в этом особняке, подаренном датчанами своему великому гражданину, бывал и на прежней, более скромной квартире Боров. И сам Бор не раз взбирался к Гейзенбергу на мансарду, где тот тогда жил, и они говорили, перебивая друг друга, говорили, говорили, не могли наговориться! Говорили днём, говорили ночью, всю ночь напролёт, утром снова начинали излияния и споры... Как страшно изменились их отношения за эти годы!

—   До конца войны ещё далеко,— сказал Гейзенберг.— И вообще... Сопротивление под Москвой усиливается...

—   Вы не верите в успехи вашего прославленного вермахта? — Бор, усмехнувшись, выдохнул дым.— Странно слышать это, Вернер.

Гейзенберг молча смотрел на Бора. Гейзенберг никогда не верил в триумф Гитлера. Временные успехи — да, победа — никогда! Но говорить об этом в доме, в котором, возможно, есть подслушивающие аппараты гестапо, говорить Бору, не делающему тайн из своих бесед, означает рисковать головой. И то, с чем он явился к Бору, было несравненно важнее споров о временных успехах Гитлера. Вся судьба человечества в немалой степени  зависит от того, удастся ли ему договориться  с  так враждебно принявшим его Бором!

А Бор, наблюдая за Гейзенбергом, с негодованием размышлял о том, как нацизм духовно калечит самых одарённых людей. Давно ли этот человек у него в Копенгагене разрабатывал парадоксальные основы квантовой механики? Давно ли Бор поздравлял его, тогда милого парня, с успехами в теории атомного ядра? Они в те годы работали для всего человечества. А сейчас его бывший друг и ученик публично приветствует оккупацию Польши! Он согласился стать директором Физического института после бегства в Америку прежнего директора Петера Дебая. Что это такое, как не лакейство перед нацистами? И этот человек осмелился явиться к нему на дом!

—  Я хочу поговорить с вами, Нильс,— сказал Гейзенберг.

—   Говорите, я слушаю.— Бор всё не предлагал сесть.

—   Может быть, мы прогуляемся? Погода хорошая.

С полминуты Бор боролся с желанием показать непрошеному гостю на дверь, но что-то в глазах Гейзенберга поразило его. Бор стал одеваться.

На улицах было сухо и холодно. Всю неделю лили дожди, бушевал циклон с запада. Западные ветры сменились восточными, земля быстро подсохла. Бор молча шагал, выставив вперёд массивную голову, крупное лицо с отвисающими щеками сжималось, когда он высасывал дым из трубки. На улице он ещё больше, чем в комнатах, походил на немолодого, но крепкого рабочего, грузчика или моряка. Гейзенберг был моложе почти на двадцать лет, но с трудом соразмерял свой шаг с энергичным шагом пожилого учёного.

К особняку Бора примыкал тенистый сад. Бор повернул на улицу. В саду он прогуливался только с близкими друзьями — Вернср Гейзенберг перестал к ним относиться.

—   Говорите же! — буркнул Бор.

Но Гейзенберг всё не мог начать. Там, в Берлине, задача казалась более простой.

И, шагая по затемнённому Копенгагену, Гейзенберг колебался между желанием объясниться по-научному точно и страхом быть слишком откровенным. Бор не понял сложных переживаний Гейзенберга. Притворство было чуждо Бору, мыслителю, но не дипломату. Он с раздражением снова спросил, о чём хочет с ним беседовать Гейзенберг.

—   Вы не думаете, что физики разных стран должны возобновить между собой контакты? — осторожно начал Гейзенберг.

Бор фыркнул:

— Какие контакты могут быть между настоящими учёными и теми, кто добровольно пошёл в прислужники Гитлера?

— Вряд ли можно говорить о добровольности, Нильс. Вы не учитываете, какое давление было оказано на немецких учёных. Мне всё-таки кажется, что можно договориться о некоторых общих пунктах.

—  Говорите ясней, Вернер.

— Я хотел бы знать ваше мнение: должны ли физики враждующих сторон заниматься во время войны урановой проблемой?

Бор вынул трубку изо рта и растерянно уставился на Гейзенберга:

—   Что вы под этим подразумеваете?

— Дело в том, что прогресс в этой области может привести к серьёзным последствиям в технике ведения войны.