Прогулки по чужим ночам - Алла Полянская

Извини, Вадик, но несколько синяков и ссадин — это все же намного лучше, чем обгорелые молекулы, в которые превратится твое красивое тело, если мы здесь останемся. Я тащу тебя, как могу, и надеюсь, что ничего тебе не сломаю. Надо валить отсюда, пока живы. Стоп! В ванной я забыла свою новую ночную рубашку! Ни разу мне не удалось собраться так, чтобы ничего не забыть.

Ладно, не возвращаться же за ней. Это будет моя жертва огненному богу, который вот-вот нагрянет сюда с инспекцией.

Машина уже прогрелась, бак полон бензина. Странно, как раз бензина в нем почти не было, кто его залил? Может, Рыжий нашел канистру в гараже? В машине я чувствую себя уютно, как дома. Похоже, что только здесь я себя и ощущаю дома. В прошлой жизни я, наверное, была цыганкой.

— Лиза...

— Я тут, тут. Не переживай, все хорошо.

— Пить.

Я подаю ему бутылку с минералкой. Его мучит жажда, препарат выводится из организма, а значит, Рыжий скоро будет как новый. А пока мы поедем подальше отсюда, потому что...

Взрыв страшный, машину словно подтолкнули вперед. Я едва руль удержала. Да, ребята на взрывчатке явно экономить не стали, и гореть бы нам синим пламенем, если бы не случайность. Случайность? Как бы не так! Остапов — или кто он там на самом деле — отлично понял, что я очнулась. Он специально оставил открытым шкаф и сказал о входе в гараж. И я уверена, что лезвие на полу оставил тоже он. Он знал, что я смогу о себе позаботиться, но тем не менее залил нам бак, вставил ключ в замок зажигания и не запер гараж. Зачем устраивать такую сложную интригу? Только ради того, чтобы объявить меня мертвой? Кому от этого польза? Я не знаю. Дело, видимо, все-таки в завещании Клауса Вернера, но мне его не увидеть никогда.

Мы заперты в этой стране, как в подземелье. С нами не хотят иметь дело в цивилизованном мире, потому что мы, дети разоренной империи, нарушаем их покой. Одичавшие от постоянных проблем и озлобленные, мы в их глазах выглядим как новая татаро-монгольская орда, несущая с собой преступность, дикость и абсолютное безразличие к проблемам озоновых дыр и спасения дельфинов. Мы еще не скоро поймем, что нигде не нужны со своими примитивными представлениями о мире. Но здесь мы тоже не нужны, и это мы давно поняли, а потому летим к чужим сияющим берегам, но только обжигаем крылья. И тогда понимаем, что те берега сияли не для нас.

И из-за железного занавеса, построенного для нас добропорядочными европейцами, я ничего не могу поделать, куда ни кинь, везде клин. Выхода нет или я его не вижу — а это все равно что нет.

— Лиза, что случилось?

Ничего не случилось, нас просто стерли. Тебе же нравится фильм со Шварцнеггером? Ну вот.

— Что-то взорвалось.

— Лиза!

— Вадик, я не знаю, что тебе сказать и как это объяснить. Нас отравили и хотели убить — или сделали вид, что хотят, я ни в чем не уверена. Но как бы там ни было, мы живы.

— Это Остапов все подстроил, да?

— Не все так однозначно. Ты меня слушай и не перебивай, хорошо? Оденься, простудишься.

Я должна рассказать ему, как все было. Рыжий что-нибудь придумает, у него отлично варит башка. Собственно, мне почти все уже и так ясно, только я не понимаю, зачем понадобилось настолько все усложнять? И поверить в то, что эту кашу заварил Андрей, я тоже не могу. Не знаю почему, но моя интуиция голосует против этой версии.

18

— Теперь ты видишь, какие дела. И что мы имеем?

Рыжий задумчиво смотрит в окно. Мы снова сняли квартиру. Наш отпуск через неделю окончится, а мы опять там, где были. Только теперь еще и Стас лежит в реанимации и никак не приходит в себя, а мы разбогатели на несколько трупов и кучу неприятных впечатлений.

— Что мы имеем? — Рыжий уже что-то решил. — У нас есть две зацепки: негатив, который ты нашла в тайнике у Корбута, и человек со странной фамилией Носик — ему, я уверен, все известно. Ну, и Остапов, сукин сын. Уверен, что сейчас он рад — как же! Оставил нас в дураках, да еще и с тобой...

— Вадик!

— Я тебя не упрекаю. Слабости такого рода бывают у всех, но он поступил подло. Очень жалко, что я не могу удалить ему гланды.

— Могу себе представить эту процедуру!

— Да. Я иногда развлекаюсь, представив что-то подобное, — говорит Рыжий.

— А я склоняюсь к мысли, что с Остаповым все не настолько однозначно. Вот только сейчас я начинаю доверять ему. Хотя где он, мы не знаем, поэтому надо самим пошевеливаться. Нам необходимо сделать фотографии с этого негатива. Помнишь, Леха говорил, что ситуация созревала шестьдесят лет? Вот мы и вернемся немного назад, отмотаем пленку. Где-то там, в прошлом, собака зарыта, я уверена.

— Надо купить газет.

— Ни за что. В этой стране не бывает хороших новостей, а плохих нам с тобой и так хватает. Но где мы найдем мастера, который нам фотографии с негатива напечатает, — вот вопрос!

— Нужно искать фотоателье, но не современное, а такое, какие были раньше.

Легко сказать — найти ателье! Да легче, наверное, Атлантиду отыскать, чем в большом городе найти ателье с допотопным оборудованием. Новые технологии вытеснили старые фотоателье, с полутемными таинственными комнатами, пахнущими проявителем и фотобумагой «Новобром», где стояли обшарпанные круглые столики с позолоченными вензелями, пуфики и висели потертые бархатные занавеси, пыльные и загадочные. В таких ателье в витринах и на стенах улыбались счастливые лица, и обязательный мальчик в матроске и на лошадке серьезно смотрел с портрета.

На месте всего этого теперь расположились бездушные цифровые фото, где нет и намека на священнодействие — когда выкатывался огромный фотоаппарат на треноге, а мастер усаживал клиента, настраивал свет, вертел сидящего и так и эдак, поминутно заглядывая в объектив... И намека не осталось на птичку, которая, по идее, должна бы вылететь. Сейчас все просто и без сантиментов. Но что-то исчезло из нашей жизни вместе со старыми фотоателье, и мне становится грустно, когда я иной раз вижу старые фотографии. Я тоскую по нашей прошлой жизни, где был костер у реки, Старик и вера в лучшее будущее. И все были живы. Та жизнь, возможно, была несытой, беспорядочной, она изобиловала множеством глупых и откровенно ненужных вещей, но это была наша жизнь, а теперь насмешливая ухмылка клоуна у Макдоналдса наводит на мысли о тихой интервенции.

— Это очень старый негатив.

Фотограф лысоватый и маленький, словно усохший. Он доживает свои дни в этом запыленном помещении, о котором забыл уже не только бог, но и налоговая инспекция, и по всему видать, дела здесь идут, как мокрое горит. Но это и к лучшему, нет риска, что нас кто-то увидит. Собственно, нас уже нет, мы взорвались вместе с таинственным домом, набитым аппаратурой. Так оно спокойнее, но все ж..

— А вы сможете сделать фотографии?

— Сделать-то я могу, да вот качество... где вы взяли этот негатив? Пленка немецкого производства, я такую в детстве видел, здесь работал мой отец, после войны трофейные фотоаппараты заряжались такой пленкой. Потом она закончилась, отечественной не было, а когда появилась, то не подходила под немецкие фотоаппараты. Так что качества я не гарантирую, но попробовать могу.

— Можно мы у вас посидим пока?

— А чего же, сидите. Все мне веселее — сюда редко кто заглядывает. Район отдаленный, знаете ли, живут здесь одни старики в основном. Зачем старикам фотографироваться? Кругом натыкали заграничных точек, у всякого есть фотоаппарат, все мастера. А знаете ли вы, товарищи, что это такое — фотографировать человека на портрет? Нет, это вам не просто наводить фокус и щелкать кнопкой! Есть, конечно, такие лица, в которые камера влюбляется сразу, вот посмотришь — вроде бы ничего особенного, а на фотографии — глаз не отвести! А бывает и наоборот: само по себе лицо прекрасно, а сфотографируешь — боже ж ты мой! Такое чучело, простите, что смотреть страшно. Особенно женщины огорчаются из-за подобных оказий. И тут задача мастера — сделать так, чтобы нефотогеничное лицо отдало фото свою красоту. Есть много секретов — и освещение, и ракурс, целая наука, знаете ли, этому годами учились. А теперь все псу под хвост, щелкают все, кому не лень, а что из того получается, неважно.

Он бурчит себе под нос, и я понимаю, что он привык разговаривать сам с собой, а сейчас у него есть слушатели. Он что-то смешивает в банках, ванночках, наливает растворы, священнодействует, и видно: эта мастерская — все, что у него осталось. И он цепляется за нее, пытаясь удержать, чтобы чувствовать себя живым. Он слишком стар, чтобы начинать все сначала, приспосабливаться к новым условиям. Да и не хочет он приспосабливаться, а здесь, среди своих приборов, он чувствует себя уютно, боится новой и безжалостной жизни, которая подступает все ближе к порогу его ателье.

Этого старика просто выбросили из жизни, как хлам, а он не согласен. И я думаю о том, как по-разному живут люди. Вот Климковские — ушли, и ни одна душа их добрым словом не вспомнит. Они зря прожили свою жизнь и уничтожили десятки чужих. Может, они родились, чтобы творить зло? Но были же они когда-то детьми — и Ольга, и Василий, прижимались доверчиво к маминым ладоням, играли в мяч, смеялись... Кто извратил их души? Или они оказались более восприимчивы ко всему злому? Вот этот старый фотограф не утратил с годами доброты, от него веет теплом, и рядом с ним уютно сидеть в его пыльной мастерской. И наш Старик — скольких детей он поставил на ноги, скольким заронил в души свет? Почему же так по-разному живут люди? Не знаю.