Ревет и стонет Днепр широкий - Юрий Смолич

— Вы… вы, — наконец, почти задыхаясь, выдохнул из себя Муравьев, — вы тлен, вы мразь, вы гниль России! Не вам ее спасать! Не вам очистить ее от скверны испепеляющим огнем! Вы обречены на гибель!..

Это уже была истерика. Савинков внимательно наблюдал за Муравьевым: по своему образованию, хотя незаконченному, Савинков был медик. Перед ним был чисто медицинский случай: клиническая картина истерического припадка. Дальше должна была появиться пена у рта, затем — окостенение зрачков, наконец — битье головой о пол или стены. Сейчас лучше всего не связываться с Муравьевым: это не партнер для политических дискуссий. И Савинков мягко сказал:

— Спокойно. И давайте сядем за стол и…

Но Боголепов–Южин не имел медицинского образования — он выхватил пистолет.

Впрочем, выстрел не последовал. Петлюра стоял рядом с ним и успел перехватить руку штабс–капитана. С другой стороны подскочил Савинков и вывернул ему руку назад. Пистолет упал на пол.

— Вы… вы… — вопил Боголепов–Южин, — вы негодяй! Вы!.. Какое вы имеете право носить этот священный шеврон русского патриота? Вы позорите погоны офицера русской армии!

Как это ни странно, однако Муравьев вдруг успокоился. Припадок истерики был клинический, и, как всегда, внезапное потрясение оборвало его. Муравьев только побледнел, стал почти прозрачным, и его безумные глаза еще глубже запали в орбиты.

Муравьев спокойно захватил двумя пальцами свой ромб с черепом и костями на рукаве, дернул его, оторвал и бросил на пол.

— Пожалуйста, — промолвил он так же спокойно, — вот вам ваш священный шеврон! Подавитесь! Я больше не «ударник» и не организатор «ударных батальонов» для Сашки Керенского.

Затем, точно так же спокойно, Муравьев рванул золотой погон с левого плеча, потом с правого. И тоже швырнул их на пол под ноги.

— Вот вам ваши погоны офицера русской армии!

Потом он наклонился и поднял с пола пистолет.

— Прошу! — С насмешливым вызовом он протянул оружие Боголепову–Южину. — Уверен, что, как доблестный офицер русской армии и носитель славных традиций русской аристократии, вы не будете стрелять меня здесь, как собаку. Но я к вашим услугам! Буду ждать ваших секундантов. Место дуэли и оружие — по вашему выбору. Буду ждать здесь, в этом бардаке, в кабинете номер три, в постели Маруськи–кокетки — лучшего пристанища я не нашел в этом проклятом жидовско–генеральском местечке!

После этого он коротко поклонился — всем троим, затем отдельно Боголепову–Южину и направился к двери. Шеврон и погоны попали ему под ноги, и он небрежно отбросил их носком элегантного мягкого кавказского сапожка.

Внутренняя дверь — та, которая вела в коридор с номерами проституток, — хлопнула за ним.

Старый Лейба тихо протиснулся у всех за спиной, подобрал разбросанные на полу золотые погоны и черный бархатный с серебром шеврон и осторожно положил их на столик.

Савинков презрительно усмехнулся:

— Вот какие дела, товарищ Петлюра! У нас, в русской армии. Боюсь, что не лучше и у вас, в ваших сепаратистских кругах… Вот такие дела.

Петлюра уже и сам видел, какие дела. Он мельком взглянул на телефонный аппарат, затем на дверь, ведущую на улицу. Нет, сейчас не стоило уже звонить в Киев. Нужно было садиться в свой «сестровоз» и возвращаться, как говорят русские, восвояси. Дела в русской армии были плохи — и это Петлюра мог констатировать только с удовлетворением. И не только в армии, о делах в армии Петлюра знал и без того, — дела были плохи у тех, кто хотел руководить этой армией, у всех, кто бы они ни были, какой бы ни придерживались ориентации. И это Петлюра отметил тоже с радостью. Ни на одну из этих ориентаций не стоило… ориентироваться… Но ведь и в его — украинской — армии дела покамест тоже не вызывали ни радости, ни удовлетворения. В его петлюровской армии дела, тоже были плохи: армии этой, попросту говоря, еще не существовало.

— Что ж, товарищ Петлюра, — молвил Савинков, он уже возвратился к своему столику и бутылке кефира, — давайте, обменяемся мнениями?

— Простите, — ответил Петлюра. — Но я и так задержался: спешу. Прощайте!

4

Они наконец встретились — и это было крайне необходимо.

Но вот теперь, поздоровавшись, они стояли друг против друга в прихожей и не знали, что дальше делать и как им вести себя? До сих пор они не были знакомы, даже видели друг друга впервые, и, конечно, прежде всего, как это и водится у женщин, они внимательно и придирчиво осматривали друг друга с ног до головы и с головы до ног.

Лия думала: а она симпатична! Напрасно Флегонт так настойчиво старался меня убедить, что она вовсе не хороша собой. Что с того, что она несколько высока? Женщине к лицу стройная фигура. А некоторая неуклюжесть с годами пройдет. С годами — гм! А почему, собственно, она, Лия, должна думать о том, что из этой девушки получится… с годами? Словом, вслед за первым чувством симпатии зашевелилось где–то там, неизвестно где, и нечто подобное чувству ревнивой неприязни.

Марина думала: а она красивая! Какие глаза, какие ресницы, какой профиль! А сложена как! Ясно, почему Флегонт полюбил эту девушку, а не ее, Марину, длинношеюю, неповоротливую, вовсе не грациозную. Слоном, за первым приятным — чисто эстетическим — впечатлением от созерцания красивой девушки в душе Марины появилось и чувство враждебности — двойной враждебности: и к этой девушке Лии, и к Флегонту. Ведь перед ней стояла обидчица, злая разлучница!

— Что ж, — наконец молвила Марина, — почему же мы стоим здесь? Заходите… раз уж пришли. Прошу!

Лия сделала неуверенный шаг.

— Нет, нет! — преградила Марина путь, когда Лия направилась прямо. — Не сюда! Пожалуйста, налево, в эту дверь.

И она поспешно провела Лию в столовую, — в свою комнату в эту минуту она никак не могла войти с гостьей: эта девушка появились так неожиданно, не предупредив даже, что она собирается знакомиться.

Что случилось? Почему так произошло?

А случилось так вот почему. Главнейшей причиной прихода Лии к Марине — как в этом уверяла самое себя Лия — была чисто деловая и очень, важная причина: общественная, политическая, даже партийная. Лаврентий Картвелишвили по поручению городского комитета партии, организовывал Союз молодежи — и время не ждало: события в стране разворачивались, и в предвидении грядущих революционных битв в Киеве необходимо было как можно скорее вырвать молодежь из–под пагубного влияния эсеров и меньшевиков. Флегонта с Мариной роднит, конечно, не только — как он утверждает — сердечная и душевная склонность; их объединяет идея! В понимании национального вопроса Марина и Флегонт, несомненно, единомышленники, и Марина — любимая девушка! — вне всякого сомнения, имеет влияние на милого Флегонта. Нужно вместе с ними, и прежде всего с Мариной, разобраться в этом вопросе с позиций, так сказать, классовых, с точки зрения, так сказать, общеполитической. И это крайне необходимо сделать, ибо Марина и Флегонт — это не просто одна девушка и один юноша: за ними стоят более широкие круги таких же, как и они. За Флегонтом — украинские круги школьников средних учебных заведений. За Мариной — молодые украинские курсистки, а главное — даже какая–то группа и рабочей украинской молодежи. Например, Данила Брыль и Харитон Киенко. И вообще, хор печерских парней и девчат и молодежь из «Просвиты». А теперь еще пошел слух — от Флегонта, конечно, — что и в создании Юнацкой спилки при Центральной раде Марина примет самое активное участие… Но за Центральной ли радой идти киевской молодежи? Молодые интеллигентные силы вот как, до зарезу нужны и в Союзе социалистической молодежи, который еще надлежит завоевать и сделать большевистским.