Матросы - Аркадий Первенцев

Она перевела дух у двери, позвонила. Открыла пронзительно разодетая Тома. В другое время она сумела бы вызвать ядовитые шутки Бориса, но сегодня ему не до смеха. Всю свою короткую жизнь он стихийно опасался встреч с родителями или родными своих знакомых девиц. Всякие попытки затащить его в семью, на квартиру кончались неудачами. Слишком настойчивых Борис немедля отвергал и старался никогда больше с ними не встречаться. И вот покушение удалось, его свобода попрана, наступила пора знакомиться не только с бутончиками, но и с шипами.

В другой обстановке Борис ничего бы не имел против Гаврилы Ивановича. Работяга как работяга, что с него возьмешь? Можно побеседовать с ним о политике, обсудить напечатанную в газете статью, похвалить те или иные мероприятия власти и даже чаю выпить с ванильной сушкой. Но теперь этот старый рабочий — его хозяин, больше того, е г о  о т е ц. От него не уйти, не избавиться. Отныне он его политконтроль, секретарь бюро семейной ячейки, тиран его досуга, молекула, вращающаяся вместе с ним в тесной, разграфленной клетками квартире. Переступив порог, Борис становился рабом всего, что за порогом. Если его что-нибудь возмутит, то возмущение назовут неуживчивостью, скандальным характером, нетактичностью. На него свободно могут пожаловаться в училище, на корабль, комиссарам. Это уже пришлось испытать ему на собственном горбу. Как бы то ни было, отныне Борис прилепился к чужой жизни и хочешь не хочешь обязан к ней приспосабливаться. Разве впервые происходят подобные симбиозы? Не ему первому испытывать судьбу орхидеи.

Но мысли самого Чумакова были скрыты за семью печатями даже от проницательного будущего зятя. Что можно установить, не прибегая к микроисследованиям: папа испытывает неловкость, ему  т е с н о  с неожиданным гостем, претендующим на столь ответственные права в семье; видимо, его настроили заранее. Уж эти квартирные ведьмы! К этой подгруппе Борис без всякого сожаления отнес не только Тому, но и тетку Клавдию, беспримерную труженицу и покладистую женщину. «Она чистюля, — зло определил Борис, раздеваясь, — ишь как осмотрела ботинки. Надо еще раз поскоблить их о половик. Сразу повела к рукомойнику, проследила, как беру мыло, бережно ли обращаюсь со свежим полотенцем. Вытерла мой случайный плевок, поправила небрежно брошенное мной полотенце. Эта доведет до каления одними своими безмолвными замечаниями. Интересно, будет ли она вслух обсуждать цены на рынке, кряхтеть от дороговизны, выпрашивать гроши? Безусловно будет. Скопидомка и мелочница. Ну а Тому я турну отсюда при первом удобном случае… Вот Аннушка как умасливает. Ничего бабец, аппетитна. Сама небось направо и налево, рога-то растут на крепком лбу развеселого Хариохина, а меня вздумала клеймить, подняла кампанию протеста, таскалась к адмиралу на прием, настроила Галку. Девчушка хоть и подросла, но вряд ли что конкретно понимает. Думает, что дети происходят от неудачного поцелуя».

К нему тянулись руки с крепкими, сердечными пожатиями. Тут нелегко хитрить, изворачиваться, тут все начистоту. И Борису стало не по себе.

— Начнем с холодной закуски и сорокаградусной. Женщинам будет кагор, — объявил добродушно Гаврила Иванович. — На клеенку постелите скатерть с узорами. Я же приказывал. Жена моя. Ее руки. Художница. Нет матери…

— Папа, не надо, — попросила Катюша, вытирая слезы.

— Не буду… Горе… Дом, квартиру можно восстановить, а человека никогда не вернешь… никогда. Раньше в бога верили, успокаивала религия: на том свете увидитесь. А теперь никогда.

— Ну ты, Гаврила-мученик, — грубовато остановила его Тома. — Будущий зять на порог, а ты завел панихиду. А если я своего боцмана начну оплакивать? Твоя-то хоть в земле лежит, могила есть, а мой дымом взялся вместе с барказом…

— Утешила, — бранчливо вмешалась Клавдия. — Вечер воспоминаний затеяли. Наливай, Иван. Гаврюшка, тебе граненый или рюмочку?

— Граненый. День-то какой!

Хариохин сблизился плечом с Борисом, передавая ему огненный жар своего крупного, сильного тела. На озорном лице его бродила хорошая улыбка, глаза жизнерадостно читали страницы быстротекущей жизни.

Волосатая крупнопалая рука бережно держала бутылку с драгоценной влагой, умеющей веселить вечно тоскующее сердце русского человека.

От Хариохина исходила какая-то могучая, живительная отрада, веселей проглядывались далекие горизонты, неразрешимые вопросы раскрывались словно по решебнику.

— Ты выпей махом, — рекомендовал он курсанту, поблескивая веселыми глазами, — стакан забутуй для фундамента, и сразу все переменится. У вас же в морской школе сухой закон!

Борис прикладывался к усам Гаврилы Ивановича, к пергаментно сухим губам Клавдии, и только Галочка старательно избегала его взгляда, хмурилась, пила только крем-соду.

— Разреши называть тебя запросто — Боря? — спрашивал Гаврила Иванович.

— А как же иначе? Только так, Гаврила Иванович.

— Тогда меня называй отцом. У тебя-то отец есть?

— Есть.

— И мать?

— Да, они живут в Иркутске.

— Ого, куда забрались. — Гаврила Иванович снова облобызался с Борисом и предложил тост за отсутствующих родителей своего будущего зятя.

— Пусть им икнется, Боря. Не прогадали они. У нас семья честная, город славный. Петька Архипенко, знаешь его, тот сдрейфил. Бывало, говорю: перевози сюда мать, братьев, сестру. Нет. Камень тут, говорит, неродяга. Крыша у них под суриком, потолки высокие… А вот мы тоже добились… Дом пять этажей…

Потом кричали «горько», перешли к разговорам профессиональным, о строительстве.

— С Хариохиным соревнуемся, — похвалился Чумаков. — Увидишь завтра, Боря, на улице Доску почета. Сегодня — тот, завтра — другой. Скажи, Иван, сумеет бригада Чумакова тебя обскакать?

— Сумеет, ясно, — покровительственно соглашался Хариохин. — Ты же активный механизатор. Тебя скоро в академики выберут.

— Мой Ванечка и над академиями работал, складывал их, — вмешалась Аннушка.

— Какая разница, что складывать ему — академию или психбольницу, — вставила не без злой усмешки Тома. — Его дело маленькое, сработал и слез…

— Ты моего Ванюшку явно недооцениваешь, — возразила Аннушка. — Его в президиум выбирают. Сидит рядом с адмиралами. Недавно с самим Михайловым бок о бок сидел на слете. Сидят эти два красавца в президиуме, у всех бабенок по спине мурашки.

— Замолчи, балаболка, — великодушно промолвил Хариохин, улавливавший ласкающие его сердце слова.

— Академики тут ни при чем, — продолжал Гаврила Иванович, — не будем их трогать. Главное, механизмы пошли, Боря. Пришли шестимолотковые компрессоры — это раз, экскаваторы — два, бульдозеры — три, транспортеры, штукатурные машины и те пришли. Добывают и обрабатывают камень тоже машины. А кто требовал? Кто ночи не спал, чертежи делал? Правительство оказало помощь, прислушались…

— Вот и академики помогли, — Борис чувствовал утомление от далеких для него интересов, хмельного возбуждения и галдежа. — Ученые придумывают — рабочие строят.

— А, — наконец-то понял его Чумаков, — тогда так. Тогда достигай в академики, Боря. Мы будем работать, обеспечивать, а ты в академики. Я могу сверхурочно печки класть. Знаешь, какой на печников дефицит? Я могу этими руками такие печки строить! Ты принеси щепочек, сколько войдет в карман, зажги, и тепло двое суток держаться будет…

— Папа, может быть, в другой раз? — попросила Катюша, чутко уловив настроение Бориса. — Сразу с дороги и вникать в твои печки, бульдозеры…

Вместе со своей супругой ввалился главный боцман Сагайдачный, приобщивший к столу свою знаменитую перцовку и маринованный виноград.

— Гаврила! Хвались своими хоромами! Угадал нас всех, старый хрен!

— Угадал, — Чумаков целовал старого друга. — Прошло время завалюхами гордиться. Знакомься, это муж Катерины. С Балтики. Может, на твоем корабле служить будет.

— Не на моем. Я против частной собственности.

— А сам дом построил, — сказал Хариохин.

— По настоянию тещи. Она у меня индивидуалист, — ответил Сагайдачный, — не могу перевоспитать. Хоть хлев, да свой. У нас не хата, а горе. Пол ходит, окошки кривые. На корабле действительно домище! Пригребешь в свою гавань, на гору Матюшенко, ни одного угла красного…

Толстый и круглый, похожий на мину главный боцман легко вошел в бесконечный разговор о Севастополе. Говорили о троллейбусах, о новых трассах и улицах, о цементе и камне. Спорили, кричали, пили, обнимались, наперебой доказывали друг другу, каким станет их любимый город.

«М-да, попал, — думал Борис позже, развалившись на узком диване в столовой, сохранившей запахи табака, спиртных напитков и разгоряченных потных людей. — Хорошо чувствовать себя материалистом, а швырни сюда, в крик и гам, к пьяным поцелуям и зверским похлопываниям по спинам того же романтика Вадима, каким бы голосом запела пташечка? Пожалуй, за пять минут удовольствия под сенью Исторического бульвара можно на весь век остаться калекой».