Между жизнью и смертью. Рассказ человека, который сумел противостоять болезни - Антон Буслов

Но мне и правда принесли два ведерка льда. Только перед началом химии пришлось пройти еще через пару процедур. Сперва мне перелили тромбоциты, потом дали оксикодон (полусинтетический опиат, производимый на базе морфия). Затем добавили дексаметазон и противорвотное. Так тщательно меня не готовили ни к одной химии. Впрочем, я уже привык, что в США дуют на воду, независимо от того, обжигались ли на молоке. Зато откапались безо всяких проблем.

Завтра условный “день отдыха” – перерыв между концом химии по уничтожению моего костного мозга и вливанием донорских клеток. Моя сестра с пятницы дважды в день колет себе подкожные уколы специального лекарства, стимулирующего выработку стволовых клеток костного мозга. Они попадают в периферийную кровь, и во вторник утром, подключив специальный аппарат, всю кровь будут фильтровать, выделяя эти стволовые клетки. То есть для донора операции под наркозом с забором самого костного мозга уже не применяются (они нужны только в каких-то экзотических случаях). Донору достается другая “радость” – сильные боли в пояснице. Ведь активно работать костный мозг не привык, и когда его начинают стимулировать, он нервничает и болеет. Так что сестра с пятницы сидит на слабом, но обезболивающем.

Мне было так же весело на первой химии – в конце цикла для восстановления костного мозга надо колоть тот же самый препарат. Но меня забыли предупредить, что будут боли. В общем, вечером я один дома и вдруг падаю на пол. В шоке лежу на полу, корчусь от боли и думаю что-то вроде “Мать… мать… мать…” Потом пришла мысль: “Это, наверное, побочный эффект от укола”. Я пополз к инструкции от препарата и прочитал ее. И правда – побочный. Но в доме – никакого обезболивающего. Тогда я позвонил Маше: “Быстро купи в аптеке самое сильное обезболивающее и неси его мне”. А уже потом вспомнил, что к приходу жены поставил жариться картошку и пополз на кухню снимать картошку с огня, пока не случился пожар. По стечению обстоятельств дополз я в тот момент, когда картошечка стала приятно золотистой и ароматной. Так что ужин испорчен не был. А там и Маша пришла с кеторолом.

14 января трансплантация свершилась! Большое спасибо всем, кто помогал и помогает мне в этом непростом лечении. И спасибо Насте, ставшей моим донором.

16 января. Состояние ухудшается день за днем, но ухудшается планово. Так и задумано врачами: пока не начнет работать донорский костный мозг, организм, оставшийся без иммунной защиты, атакуют все возможные инфекции. Я слаб, большую часть суток сплю, нет сил даже читать. Мне продолжают капать лекарства, направленные на правильное приживление донорского материала. Врачи повадились пугать: заходят, убеждаются, что все не так уж плохо, и говорят: “Ну, это пока! Сейчас будет тяжелее!” Примерно неделю-пол – торы будет продолжаться провал, каждый новый день станет хуже предыдущего, и только потом наступит долгожданное восстановление.

Всегда сложно нырнуть, зная, что предстоит еще долго плыть. И всегда возникает сомнение: а хватит ли сил, доплыву ли я до противоположного берега? Но я раз за разом ныряю в очередные химиотерапии, понимая, что хуже всего – не делать вообще ничего. И поэтому у меня есть возможность пусть мучительно, но ждать восстановления и нормальной жизни. Если бы я не находил сил на очередной “нырок”, то ждать пришлось бы лишь неизбежного и печального конца.

Поэтому я хочу посоветовать всем – решайтесь, беритесь, впрягайтесь. Действие лучше бездействия. Обдуманное действие лучше, чем просто действие. Но иногда, когда ситуация пограничная и четкого решения не видно, лучше сделать задуманное, чем потом жалеть о несделанном. А если вы делаете что-то такое, в чем чувствуете поддержку других людей, чувствуете опору, то это вообще лучшее из того, что может быть на свете. Даже если своих сил не хватит – помогут те, кто захочет оценить красоту вашей картины, получившейся в итоге. Поэтому – только вперед!

7 января – 16 января 2014 года

Переход через ноль

Огромный контраст все-таки между тем, как в Самаре мне делали трансплантацию собственных клеток и теперь – в Нью-Йорке – трансплантацию от донора. Причем контраст неоднозначный, и я не до конца понимаю, что в нем плохо, а что хорошо. В Самаре перед тем, как поместить в чистый бокс, у меня изъяли все вещи и обработали их если не спиртом, то хотя бы ультрафиолетом. Самому мне дозволялось сидеть в боксе одетым только в трусы. Но мне заранее не сказали, сколько стерильных трусов потребуется на месяц. Узнал я об этом, когда уже был заперт в больнице. Их нельзя стирать, нельзя носить дольше суток. В общем, мне срочно требовалась оптовая партия, а никого вокруг нет – Маша была в Москве и работала. Я начал вспоминать телефонные контакты: мэр, вице-мэр, начальник департамента транспорта, министр транспорта области… В итоге трусами меня обеспечила корреспондент газеты “Комсомольская правда”. Мы с ней готовили материалы по транспорту и мило общались, так что, когда я рассказал ей о своей беде, она тут же вызвалась помочь.

В Нью-Йорке никто ничего не обрабатывал вообще. В чистый бокс тут родственникам дозволяется входить в любое время и даже ночевать в палате (для чего стоит отдельное раскладное кресло). Все требования – посетители надевают маски и стерилизуют руки. Уличную одежду надо снимать в “предбаннике”, а в уличной обуви можно входить – даже бахил нет (в США я вообще ни разу не видел бахил в медучреждениях). То есть тут упор делается на санитайзеры (специальные штуки со стерилизующей пеной), перчатки для медперсонала (за одну манипуляцию они могут сменить три пары перчаток), тщательную стерилизацию всех узлов капельниц и маски, которые носят все поголовно. Мой чистый бокс, несмотря на то что в нем окно было сломано и его ветер выбивал иногда, все же был и правда чистым. Тут расчет идет на какую-то иную тактику борьбы с инфекцией.

Еще контраст – потребности пациента. В США ненавидят боль. Принципиально и последовательно. В любом месте в любое время вы получите стакан воды, если он вам нужен, так же обстоит дело с обезболивающим. Стоит пациенту сказать: “Болит”, и пока не перестанет болеть, медперсонал не успокоится. В моей больнице есть Центр борьбы с болью, в котором сидят специалисты, способные при большом перечне противопоказаний или аллергий подыскать нужное обезболивающее. У меня сейчас очень болят горло и вся слизистая рта. Из-за отсутствия иммунитета там начали размножаться всевозможные бактерии и грибы. Я не могу есть твердую пищу, при каждом глотке жидкого – жуткая боль. Говорить из-за этого, к слову, я тоже уже не могу. Для борьбы с этой болью тут применяют наркотики. “Мы могли бы давать тебе парацетамол, но он маскирует высокую температуру, поэтому мы его не дадим”. И для того, чтобы я мог поесть, мне выдают коробку с наркотическим обезболивающим, подключенным к вене. А у меня кнопка – нажал, получил дозу. В Самаре было в некотором смысле проще: “Парацетамол мы тебе давать не можем, поскольку он маскирует температуру, так что терпи”. И ведь терпел.

Важная вещь – питание. В последних сериях “Во все тяжкие”, когда Уолтер Уайт прятался от всех, мне понравилось, что в его доме были коробки с Ensure. Это химическое соединение, которое содержит в небольшой коробочке семь граммов протеинов, 200 калорий и набор из 19 витаминов и микроэлементов. По виду напоминает сок. А если прочитать состав, то в первой строчке жирно: “Не содержит яблочного сока”. Зато много чего другого содержит (кислоты, какие-то соединения, микроэлементы), а в конце перечня опять жирно: “Содержит молочные продукты”. Ненатуральная пища, но единственная, которая может сейчас во мне поддерживать жизнедеятельность.

В Самаре было суровее. Ко мне пришла врач с флаконом для капельницы и сказала: “Это – четверть необходимых человеку для жизни белков. Ее мы будем вводить тебе капельницей. Остальных трех четвертей в больнице нет. И поэтому ты будешь есть суп из столовой или умрешь”. И самое удивительное – ел! Ну как ел – набирал в ложку, подносил ее к губам и высасывал бульон. И ничего, в общем-то справлялся.

Аналогично с таблетками. В Нью-Йорке уже на второй день сильных болей в горле и ротовой полости мне сказали: “Похоже, глотать таблетки ты не сможешь, заменим на внутривенные препараты”. И заменили. Всем таблеткам нашлась альтернатива. В Самаре было иначе – я просил заменить, но мне говорили, что нечем. И я глотал – ведь глотал же! Даже в самые плохие дни, когда толком не мог открыть рта, я все равно проглатывал таблетки. Вот и выходит, что сейчас я вовсе не “не могу”, а “не хочу”.

В Самаре было несколько дней, когда я откровенно помирал, а врачи пытались нащупать, какая именно инфекция меня убивает, но никак не могли. Весь тот месяц я общался с семьей только по скайпу, каждый раз стараясь выбрать такой момент для звонка, чтобы их не сильно пугать. Потом, когда брат вез меня в Москву, я его спросил, как это выглядело со стороны. И он сказал, что весьма прилично – никто особенно не волновался. “Это хорошо, – подумал тогда я. – Значит, мне удалось всех перехитрить”. А вот в Нью-Йорке не удается хитрить, потому что ко мне каждый день приезжает Маша, а Машу перехитрить, если речь идет о моем самочувствии, невозможно.