Серая слизь - Гаррос-Евдокимов

…С Гвидо, кстати, началось некогда так или иначе мое увлечение “экстримом”. С покойника. С Димы Якушева – мои профессиональные успехи. С покойника.

Всю мою жизнь караулят мертвецы: от Аськи до Саньки. Все самые яркие люди, каких я знал, – мертвы.

Не дольше секунды смотрю я на кастет – давешний кряхтящий звук раздается снова, переходя в шумный глубокий выдох: теперь я понимаю, что идет он сверху… а на голову уже сыпется мусор.

Ничего не успеваю сообразить – голый рефлекс каким-то единым многометровым скачком выносит меня из помещения – и тут же, мгновенно, без малейшей паузы, с резким и тяжким, сотрясающим развалину по самый фундамент уханьем потолок кухни проваливается внутрь стенного периметра, выметая мне вслед через проем плотную пылевую тучу.

Часть третья

20

Думай о себе что хочешь, делай что угодно – рано или поздно это все равно произойдет. Ты будешь здесь. Один. Абсолютно один.

В центре площади в центре города. Как на ладони. Еле держась на ногах, ничего не соображая. С кровью, которой так много, что ее уже не отводят брови (которых – сгоревших – так мало), текущей в глаза.

Сквозь эту кровь он оглядывается, поводя бесполезным стволом (оружие весом теперь в пару тонн держат чужие и неумелые руки). ОНИ – повсюду. Cо всех сторон: в провалах окон, за бетонными блоками развороченных заграждений, за остовами сгоревших машин, на крышах. ИХ – десятки. ОНИ даже уже не прячутся. ОНИ все понимают. Не хуже его.

Он встречает равнодушную покойницкую уверенность в открытых, но не видящих глазах с коричневыми высохшими треугольничками в углах; бешеное, нетерпеливое каннибалье предвкушение в глазах с белками, сплошь залитыми кровью лопнувших сосудиков; чуждую, звериную ненависть в нечеловечьего разреза глазах со светло-желтыми радужками; презрительное всезнание мумий за непроницаемым пергаментом зашитых век.

В бессмысленной, беспомощной надежде на чудо он судорожно проверяет, что у него осталось. Чудес не бывает – не осталось ничего. Пистолет – три. Помповик – ноль. Машинган – ноль. Пулемет – ноль. Гранатомет – ноль. Плазмоган – ноль. Биг Факинг Ган – тоже ноль. И даже в бензопиле бензин на исходе. И два процента здоровья.

Он просматривает снаряжение. Невидимость выработана. Временной неубиваемости – нет. Аптечки – нет.

Допинг! Черно-красная баночка. Сто процентов.

Он – кликает эту баночку. ОНИ – бросаются. Одновременно.

Он распахивает веки. Проводит рукой по лицу. Обалдело, но уже облегченно улыбается. Садится в кровати… Выдавливает на зубную щетку полосатую какашечку из тугого тюбика. Снимает картриджем с крепкой челюсти безупречно ровную полоску нежной снежной пены. Прихлебывает призрачно воспаряющего кофию из кружки. Затягивает идеальный узел идеально подобранного к идеально отглаженной рубашке галстука. Тыкает брелком в направлении готовно квакающего авто. Авто уносится, расправив симметричные прозрачные крылья выплескивающейся из-под колес воды.

Рабочий день делового человека. Лифт-офис-приветственный оскал коллегам-монитор-цифры-распечатка-глубокомысленный кивок начальнику-прощальный оскал колле… Секунд восемь в общей сложности.

Можно расслабиться. Допустим, в баре. Наверное, он ошибся баром. Это нехороший бар, неправильный. Он так одинок тут в своей идеальной рубашке, галстуке, пиджаке и кейсе. Как на ладони. Он садится к стойке, сквозь грозовые табачные облака оглядывается.

ОНИ – повсюду, со всех сторон.

Он встречает изумление в мутных от пива глазах одутловатых пролов, издевательство в мутных от анаши глазах бритоголовых гопников, презрение в весело-недобрых глазах растатуированных байкеров, профессиональный интерес в прищуренных глазах недвусмысленных уголовников.

Ухмыляясь пренебрежительно, он отворачивается к бармену, перенимает у него из руки баночку энерджайзера характерной красно-черной расцветки. Видно название продукта: “FireWall”. Чпок! – баночка вскрыта, на экране – слоган “Nothing Can Get At You”, перетолмаченный вслух: “Тебя ничто не проймет!”

Я наконец поднимаюсь, и наконец делаю эти полтора шага, и сгребаю пульт со стола. Реклама, бля. Двигатель торговли… Вот – гораздо лучше. Не участвуйте в делах Тьмы.

Это они так творчески обыгрывают происхождение названия. FireWall – это же вроде совокупность защитных, против взлома, программ, компьютерная иммунная система (то, что у киберпанков, в “Нейро-манте” каком-нибудь, именовалось прямо противоположным образом – “лед”, ICE)… Не глядя, кидаю пульт через плечо (попадет на диван, не попадет), тяну сигарету из пачки. Зажигалка?.. Нет зажигалки. Опять нет зажигалки…

Мокрая, многообразно подсвеченная чернота. Блестит все: слизистые останки снежных бугров, теперь уже темных и твердых, стеклянных; асфальт; грязе-травяная каша; машины, разнящиеся не цветом, а лишь тональностью блеска; голые деревья, словно добравшие кривизны и приобретшие некоторую хоррорную зловещесть с привкусом категории B; гигантские рябоватые от мороси лужи, возводящие в квадрат тревожную осмысленность морзянки неправдоподобно часто загорающихся (всегда другим оттенком: зеленоватым, желтоватым, синеватым, красноватым) и гаснущих окон девятиэтажки напротив, внезапную решительность разражающейся дальним светом неподвижной еще “мыльницы” у бордюра, наглядную условность геометрической абстракции, реализуемую алой точкой сигаретного огонька чуть обок маленького бесполого силуэта, неразличимого навершия его. В туманной бороде единственного живого фонаря толкутся дождевые вши.

Вот же она, зажигалка… Несколько раз щелкаю, тупо глядя на рождающийся и пропадающий язычок. Стряхиваю с пальцев табачные крошки. Россыпь их и клочья фильтра – на подоконнике.

Вот так это и бывает. Ни с чего. На пустом месте.

И ушла, значит… Ну-ну.

То есть, как выясняется, совсем не на пустом месте. Таким вот интересным образом – выясняется… со спецэффектами… И очень даже с чего.

Щелк… – пламя… – щелк.

Сам ведь виноват, чего уж там. Ведь тебя слишком все устраивало, да? – то, как все выглядело. Видимость такого… свободного союза независимых индивидов. Это было самое то – для тебя… Только этого не было.

Да, я отдаю себе отчет – моя вина в конечном счете, мой косяк.

Не надо было закрывать глаза, замалчивать какие-то принципиальные вещи, давать раздражению копиться подспудно. Ведь всегда рано или поздно прорывает. И чем дольше копится, тем… Н-да.

Но зачем она-то так долго – почти два года, е-мое… – играла в эту игру?.. Да ясно, зачем. Во-первых, ради того, чтоб быть с тобой. Она, видишь ли, любит тебя… Конечно, она с самого начала понимала, чувствовала, что ты такой… кот, который гуляет сам по себе. Бойцовый Кот, бля, боевая единица… Ну, и она же тоже, в конце концов, – девочка гордая. Привыкшая к роли самостоятельной деловой вумен… О’кей, независимость так независимость, все по взаимному согласию, но без чрезмерных взаимных обязательств…

Видит бог, она значит для меня очень много. Больше, чем значил кто-либо когда-либо (ну, не знаю, родителей не считая). Только засада в том, что меня на самом деле имевшийся статус кво устраивал как нельзя больше. А ее – на самом деле – нет.

Может, она и сама долго себе в этом отчет не отдавала (гордая!). Только к концу второго года не выдержала…

Ну, не будем валить на нее одну. Я в последнее время вон тоже (почему “тоже”? – я как раз-таки в первую очередь!) хожу не в самом мирном и чутком расположении духа (с чего бы, интересно?..) – так что, хм… сдетонировало.

(…Тут наверняка сказалось то, что я ее грузить неприятностями своими и непонятками сознательно избегал. В общем, ничего ей не говорил. Но чувствовать-то она, конечно, чувствовала, что что-то не так, – и вообще, я ходил мрачный-запаренный, весь в своих проблемах, не до нее мне было… А почему я, если уж на то пошло, ничего ей не говорил? ЕЙ? Уж кому бы, казалось бы… Лере вон говорил, а ей – нет. Как про деловое предложение с ТВ-3 – словно она и тут бы не поняла… Как тебе самому кажутся какими-то неприятно-чуждыми ее дела на работе, истории, происходящие с ее знакомыми… Да, брат, не ври себе: проблема зрела давно уже, и проблема довольно масштабная…)

СЕРЬЕЗНЫЕ ОТНОШЕНИЯ. Ей это надоело – не подростки уже, дескать, – ей нужны “серьезные отношения”. Ф-ф-ф… Ладно-ладно, гос-сди, понятно же все… Баба. Любой бабе, наверное, в конечном итоге нужно это: семья, блин… муж, дети…

Семья! “Я человек семейный”, – извиняясь, с некой грустной самоиронией (но и с каким-то внутренним крайним самодовольством! – подспудным, для собственного пользования, но и другими при желании ощутимым) повадился когда-то приговаривать Джеф, сваливая – трезвым – со всех пацанских пьянок, едва они успевали начаться. Мы, конечно, ржали. С превосходственной жалостью. Только чем дольше я за ним наблюдал, за его эволюцией: компанейской, профессиональной, всякой прочей – тем больше ощущал – причем там, на каком-то стихийно-рефлекторном этаже – натуральные, прости уж, Женька, ужас и отчуждение.