Падшие в небеса.1937 - Ярослав Питерский

– Просто не хочу, – уже более спокойным тоном ответил Иоиль. – Ты даже не знаешь, что попросить. Но я тебе и тут помогу. Вот, например, ты сегодня заявил следователю, что у тебя в дровянике лежит библия? Так ведь?

Павел открыл рот от удивления. «Этот человек знает то, что он говорил в кабинете двум сотрудникам НКВД. Значит, этот человек и есть провокатор! Значит, он и есть агент? Вот оно как! Это чудовищная провокация! Все было задумано давно! К нему подослали этого человека! Нет!» – Павел хотел вскочить с табуретки и кинуться на богослова. Перегрызть ему горло. Задушить!

Но тут богослов сказал:

– Нет, я не тайный агент. Нет. Я не работаю на твоего следователя. Нет. Просто чтобы ты понял, что тебя любит Бог, я тебе это доказать решил. Знай, завтра этот следователь поверит тебе. И все будет по-другому. И ты поймешь, что я прав. Знай это. А на меня кидаться с кулаками не надо. Это ничего не решит. И горло мне не перегрызешь!

Обомлевший Клюфт даже перестал дышать. Богослов читает его мысли. Просто как газету, как книгу!

– Да, но как, как он мне поверит? – еле выдавил из себя изумленный Павел.

– Поверит. Завтра поймешь.

Стукнула железная дверь. Павел чуть не упал с табуретки и очнулся,… открыл глаза и поморщился. В камере стоял хакас. Бывший прокурор Угдажеков удивленно смотрел на Клюфта.

«Это сон. Это опять был сон! Я уснул сидя на табуретке?! Опять сон! Кошмар. Разговор с богословом! Бред моего воображения. Нет. Я определенно начинаю сходить с ума. Я определенно болен. Сказать? Кому?! Своим сокамерникам? И что? Они пожалеют? И все! Сказать тюремщикам? Рассмеются и вызовут фельдшера. И все. Кто поверит, что ты сумасшедший? Никто! Да и если ты сумасшедший, что это поменяет? Ничего!» – рассуждая, Павел непроизвольно встал.

Он вытянул руки по швам и с недоверием посмотрел на бывшего прокурора. Олег Петрович оглянулся на дверь и медленно подошел к своей кровати. Не глядя на Клюфта, тихо сказал:

– Вы спали. С открытыми глазами. И вас это напугало? Можете не отвечать. Вас это напугало. Такое бывает. Меня тоже поначалу напугало. Как вообще человек может спать с открытыми глазами, да еще и видеть сны? Но, как видите, может. Тут можно все. Тут человек меняется и иногда даже не в лучшую сторону. Даже, можно сказать, в большой части не в лучшую сторону. А когда человек меняется, меняются и его повадки. Организм начинает перестраиваться. Я тоже сначала этого пугался. Но постепенно это все прошло. Хотя, конечно, мне немного было легче. Ведь я сам прокурором был. Хотя и провинциальным. Но я сталкивался с нашей судебной системой. Да и вообще с системой наказания, и знаю, что это такое. Знал, по крайней мере. Хоть немного. Хотя, если честно признаться, как видно, знал плохо. Плохо… – Угдажеков тяжело вздохнул.

Павел слушал эту исповедь и молчал. Он смотрел на человека, который, даже не поворачиваясь в его сторону, говорил откровения. Он не врал! Он не мог врать! Клюфт это чувствовал. Такие слова. Интонация. Нет. Исповедь в камере! А может, и не исповедь? «Что он, в сущности, ему сказал, что наша система такая? Несправедливая? Нет. Он просто рассказал, как он считает, правду. Правду, которую раньше говорить посторонним людям не пытался, или боялся».

Прокурор сел на табуретку. С тоской посмотрел на зарешеченное оконце, в котором был виден краешек серого зимнего неба. Угдажеков покачал головой и продолжил:

– Я сам был несправедлив к людям. Сам не раз. Я сам не раз участвовал в этом фарсе. В этом фарсе под названием «суд в стране советов». Да. И не думайте, что я контрреволюционер или национальный буржуазный агент Японии. Нет. Я просто говорю то, что есть. Просто. Знаете, какое есть преимущество у тех, кто находится в тюрьме, от тех, кто находится в нашей стране на свободе?

Павел молчал. Он хотел что-то ответить. Спросить или просто сказать «да». Но промолчал. Угдажеков не удивился. Он и не ждал ответа. Он просто говорил, говорил спокойным, ровным голосом. Без эмоций:

– А преимущество в том, что тут, за решеткой, каждый может говорить то, что хочет. Хотя бы сокамерникам. Вот в чем. Ведь некоторым уже и терять-то нечего. Нечего. Вот, например, наш старик Оболенский. Он говорит то, что хочет. Ему нечего терять. Его все равно приговорят к расстрелу. И расстреляют обязательно. Вот он и расслабился. Его ничего не гнетет. Он говорит правду. Причем не подумайте. Правда – это не обидные обвинения, ни на чем не основанные. И необязательно это должны быть какие-то гневные речи. Нет. Просто человек здесь может говорить правду. И некоторым, поверьте, даже становится легче. Вот и мне стало легче. Я могу сказать теперь правду. Ну, вот хотя бы вам. Конечно, и тут, в тюрьме, не нужно всем подряд говорить правду. А особенно если вас еще не осудили. Есть какой-то шанс. Хоть и мизерный. Но все-таки. А вот там, на воле, ее нельзя говорить никому. Никому! Даже самым высоким чинам. Они все это знают и молчат. И мучаются. Все. Все до одного. И как я понимаю – даже Сталин! Сталин и тот не говорит правду. И мучается! И мы с вами вот, выходит, счастливее его. Вот такие дела. Вы молчите. Я тоже сначала молчал. Но потом. Это то неописуемое счастье – вот так говорить правду людям. Просто говорить правду. Вы, как я понял, Павел, журналист. Значит, вы тоже сталкивались с несправедливостью. Вернее, видели одно, а писали про другое. Вас это не коробит? Хотя можете не отвечать. Вы, наверное, боялись признаться даже самому себе в том, что вас это коробит! Так? Я знаю. Но вот позвольте вас спросить, неужели не было, ни одного человека, который бы вот так вам пытался сказать правду?

Павел встал и все-таки не выдержал. Ему тоже захотелось сказать! Чем этот бывший прокурор лучше его?

– Нет, был. Был такой человек. Есть. Это самый любимый человек.

Угдажеков удивился. Он не ожидал ответа. Хакас растерянно посмотрел на Клюфта. Олег Петрович обрадовался:

– Мама?! Вам говорила это мама?!

– Нет, мама умерла. Много лет назад. И отец тоже. Это мне говорила моя любимая девушка. Она мне говорила.

Угдажеков покачал головой и грустно улыбнулся:

– А вы не послушали?

– Да, я не послушал. Не послушал. Но это бы ничего не изменило. Ничего. И это самое страшное.

– Да. Вы правы. Ничего. Хотя, если бы каждый, как ваша девушка, говорил бы правду, изменить можно было все.

– Хм, вы призываете к революции? – грозно спросил Павел.

– Нет! Что вы! Боже упаси! Нам еще одной революции не хватало! – замахал руками Олег Петрович.

– Кому «вам»?

– Нам всем.

– А я думал, вам, хакасам.

– Хм, все-таки считаете, что я контрреволюционер, раз говорите таким тоном. Нет. Не хакасам. А всем. Хотя и хакасам тоже. Мы – маленький, но мирный народ. Жили на своих землях. Занимались скотоводством. Пасли овец, ловили рыбу, сеяли хлеб. А теперь? Мы еще и виноваты в чем-то? Нас обвиняют в неприятии советской власти? А вы знаете, что там у нас, в Хакасии, делал Гайдар? Этот писатель? Этот всадник на коне? Нет? И не узнаете. А я знаю! Это страшно! Страшно, понимаете! А я знал! И знаю. И молчал. А мои соплеменники смотрели мне в глаза и презирали!

– Послушайте, вы, как я понимаю, все-таки очень сильно обиженный на власть. Вижу. Если уж на Гайдара так говорите. Он-то причем? Он писатель. Детский.

Угдажеков махнул рукой. Спорить не стал, лишь грустно улыбнулся. И какая-то неугасимая тоска мелькнула в его раскосых глазах. Павлу показалось, что на щеке у бывшего прокурора блеснула слезинка.

Приоткрылась маленькая створка кормушки. И из глубины коридора грубый голос заорал:

– Обед, получай пайку!

Павел и Угдажеков непроизвольно вздрогнули, вскочили и бросились к двери, как по команде в лаборатории какого-нибудь института. «Рефлекс зверей. Уже приучили к этой процедуре! Рыбкам тоже постучишь по аквариуму, и они всплывают, чтобы поесть корма!» – с горестью подумал Павел.

Он наблюдал, как в помятую железную миску льется бурая жижа с запахом капусты и еще чего-то, отдаленно напоминающего овощи. Но Клюфт смотрел на эту баланду и глотал слюни. Его желудок непроизвольно подавал команду мозгу схватить и быстрее выпить, вылакать эту бурду! Насладиться горячими помоями, именуемыми тюремным обедом. Кусок черствого хлеба и кружка кипятка с сухарным чаем. Павел, обжигаясь, отнес свою пайку на стол. Но проблема – нет ложки! У него не было ложки. Есть баланду нечем.

– Там возьмите, у Оболенского. Под подушкой. Его все равно нет, – яростно жуя хлеб, словно боясь, что кусок отберут, проурчал Угдажеков.

Павел подошел к нарам, где спал Оболенский. Засунув руку под подушку, нашарил железную ложку.

– Да берите. Берите. Пока его нет, ешьте, – бывший прокурор глотал горячую похлебку.

Тюремная баланда исчезала в его внутренностях, как горная река в ущелье. Угдажеков с удовольствием урчал, словно кот над рыбой. Ложка стучала по краям железной миски. Олег Петрович так увлекся поеданием тюремной баланды, что даже закрыл глаза.

Павел посмотрел на свою миску и, зачерпнув ложкой, отправил варево в рот. Язык обжег горячий бульон. Сначала Клюфт не распробовал вкус. Просто горячая вода. Еще ложка. Другая. Попался сморщенный лист капусты. Павел глотал баланду автоматически. Через минуту ему уже не хотелось есть. Но Клюфт, все равно отправлял в желудок очередную порцию жижи. Есть! Неизвестно теперь, когда придется пообедать. Или поужинать. Так и уснешь голодный, если уснешь, конечно…