Падшие в небеса.1937 - Ярослав Питерский

«Интересно, а как человек становится тюремщиком? Как это происходит? Однажды проснувшись, человек понимает: он хочет быть тем, кто охраняет свободу от арестанта. Нет, наоборот, арестанта от свободы. Но ведь это так трудно! Это ведь мучительно каждый день или через день видеть, как люди мучаются в камере. Выслушивать их жалобы, а главное, чувствовать на себе их ненависть, их страшные, пронзающие злобой взгляды. Нет, в тюремщики определенно идут нездоровые люди. А я? Чем я лучше? Или Поляков? Он-то? Он-то чем лучше? Нет, тут сравнивать нельзя. Мы боремся с врагами народа. И это нелегкая борьба. Это невидимая война. Война. И ее нужно выиграть, иначе наше государство обречено!» – рассуждал Андрон, сдавая спецпропуск в узкое окошко на выходе из оперблока.

Вахтовый офицер внимательно посмотрел на удостоверение и, засунув его в ячейку шкафа, прибитого на стене, протянул назад служебное удостоверение и пистолет. Маленький положил черный «ТТ» в кобуру и попрощался:

– Я на пару часов в город. Мне по следственному делу. Сегодня уже не буду. Можете отметить в книге.

– Как скажете, – хмыкнул старший лейтенант.

Он был совершенно равнодушен. Этот человек своим видом показывал: его вообще не интересует, кто куда уходит. Его интересует лишь присутствие людей на той, запрещенной территории оперблока. Он страж и блюститель порядка. Он может не пустить важного полковника, если у него нет соответствующих документов или разрешений. И в то же время, он широко распахнет дверь вахты перед каким-нибудь сержантом госбезопасности с синими петлицами на кителе, если у него будет предписание из наркомата из Москвы с красной полосой через весь лист. Сержант госбезопасности по уровню звания выше, он словно обычный лейтенант. А младший лейтенант ГБ сродни старлею. Капитан – это полковник! А уж майор ГБ – это высший командный состав! Госбезопасность – это элита. Госбезопасность – это загадка. Загадка уровня, непостижимая обычному служивому человеку. Стать сотрудником госбезопасности НКВД мечтает каждый начинающий. Ведь это автоматически получить пропуск по карьерной лестнице. Поэтому носить синие, а не краповые петлицы НКВД престижно вдвойне. Нет, может, и он, Андрон, когда-нибудь сменит кровавый цвет своей формы на строгий синий. Сменит. Обязательно сменит.

Выйдя на улицу, Андрон зажмурился. И хотя солнца не было видно из-за плотных серых туч, снег и дневные краски улицы после мрачного помещения тюрьмы слепили глаза.

«Этот Клюфт жил на улице Обороны. На улице Обороны. Туда. Обязательно сходить туда. Но сначала – в горком. Я должен ее увидеть. Я ее не видел уже три дня. Как это много. Нет, я определенно должен ее увидеть».

Офицер зашагал уверенной походкой к центру города. Он спешил, как обычный влюбленный. Снег скрипел под его сапогами нотками свадебного марша.

Глава двенадцатая

Павел зашел в камеру и сразу понял: что-то не так. На нижней шконке лежал директор совхоза Гиршберг, рядом с ним сидел Петр Иванович Оболенский. В углу камеры стоял хмурый прораб Лепиков. Клюфт медленно подошел к нарам. Лежать днем в камере запрещено. Это злостное нарушение, можно загреметь в карцер. Арестованные днем даже садиться на свои кровати боялись. Кому охота на неделю попасть в каменный бокс на воду и хлеб! Кстати, охрана следила, чтобы днем никто из арестантов не закрывал глаза. Никакого сна! Ведь некоторые узники камер умудрялись, сидя на табуретке, вздремнуть полчаса и час в перерывах между обедом и допросом. Но если надзиратели замечали такой «послеобеденный отдых», тут, же отправляли в карцер. Тюрьма – не санаторий. А сон – это благо для человека! Сон нужно заслужить! Сон – это привилегия свободных, а привилегии арестантам не полагались. Поэтому кровать и ночной отдых были священными для всех попавших в тюрьму.

Но тут директор совхоза лежал днем на кровати. Боле того, никто этого не боялся. Никто и не пытался скрыть. Рядом с Гиршбергом сидел старик Оболенский и обтирал его лицо маленькой тряпкой. Павел взглянул на Илью Андреевича и ужаснулся. Это было не лицо, а сплошной синяк. Распухшие губы. Красный, почти бордовый нос и бурые от кровоподтеков глазницы. Страшно смотреть! Павел непроизвольно поморщился.

Гиршберг с трудом облизнул кровавые и обсохшие губы и тихо вымолвил:

– Что, журналист, не узнаете? Да, вот оно как… вот так… все… все!.. Вот оно, лицо сталинского правосудия.

Директор совхоза застонал. Видно, что Илье Андреевичу с трудом дается каждое движение. Старик Оболенский провел тряпочкой по его лбу, грустно добавил:

– Да, вот. Все. Еще одним рабом на сталинских рудниках, наверное, будет больше. Если, конечно, он доживет до лагеря. Видите, как его отделали, сволочи! Сволочи!

Павел стоял обомлевший. Он покосился на Лепикова. Тот опять отвел взгляд. Клюфт испуганно спросил:

– А что случилось? За что его?

– Хм, за что, за что? За правду. Правду попытался найти. Вот и нашел. Ему сталинские холуи объяснили, что такое, правда, в Совдепии! – зло бросил Петр Иванович.

Старик вновь протер Гиршбергу лоб. Клюфт подвинул табуретку и, покосившись на дверь, посмотрел на кормушку. За маленьким оконцем их явно слушали. Надзиратель следил за происходящим в камере через глазок. Но заходить не решался. А ведь по уставу он должен был согнать Гиршберга с кровати. Но, видно, директор совхоза был так плох, что даже тюремщики сжалились и не решались его трогать.

– А что случилось? – шепотом спросил Клюфт.

– Видите ли, уважаемый господин журналист, Илья Андреевич подал прошение на рассмотрение его дела, после того как суд Минусинска вынес приговор, так вот, Илья Андреевич попросил, чтобы его дело рассматривалось Особым совещанием. ОСО! Слышали, наверное, про такое? – спросил Оболенский.

Павел кивнул головой.

– Так вот. Сегодня ему огласили приговор. Новый.

– И что? – недоуменно спросил Клюфт.

– А ничего! Если Минусинским судом его приговорили к десяти годам, то в ОСО решили изменить срок на пятнадцать.

– Что, не понял? Как это? – испуганно спросил Павел.

– А вот так. – Оболенский кивнул головой и тяжело вздохнул. – Тут сработал принцип: получи, коль хотел, больше. Это и есть хваленое сталинское правосудие! Вот так.

– А что ему на суде-то сказали? Ну, на этом самом Особом совещании? Там хоть что-то пояснили, почему вдруг так?

Тут подал голос Гиршберг. Илья Андреевич застонал и прохрипел:

– Павел, да не было никакого суда. Не было. Я тоже думал, меня вызовут в суд. Я смогу высокопоставленным юристам рассказать всю правду. А было все проще, – Гиршберг опять закашлялся.

Оболенский вновь заботливо обтер ему лоб. Старик покачал головой и добавил:

– Вот, наверное, совсем легкое отбили, сволочи! Мясники! Видите, Павел, что тут могут сделать!

– Да я ничего не пойму! Почему его на суде избили, и почему он говорит, что не было суда?

– Да все просто. Его вон вызвали в комнату допроса. Там протянули бланк с решением ОСО. И все. Весь суд. Так вот вершится правосудие. И теперь он поедет по этапу, если живой останется… – грустно подвел итог Оболенский.

– Так, а за что избили? Избили-то за что?

– Да он был не согласен с таким решением. Кинулся на представителя ОСО. Ну, там охрана его и избила. Видите, постарались. Мастера, как говорится, своего дела.

– А врача-то вызвали? Если он вон кровью харкает? – растерянно спросил Павел.

– Да вызвали, а что толку?! – махнул рукой Оболенский. – Вы, Павел, должны понимать, что тут врачи – это вам не на воле! Чем больше и быстрее мы тут начнем дохнуть, тем выгоднее им. И все. А если вот он умрет в камере, так и на нас с вами его смерть списать могут.

– Как это? – не понял Павел.

– А вот так, – вдруг зашептал Оболенский.

Он нагнулся к Клюфту и тихо сказал:

– Вон стоит человек по фамилии Лепиков. Так вот он – наседка! Если что, на кого-нибудь из нас укажет. Даст нужные показания. И все. Тогда срок еще и за избиение припаяют. А если, не дай Бог, – старик перекрестился, – Илья Андреевич умрет, так и свидетелей-то не будет.

– То есть как это «даст показания»? Как это «наседка»? – Павел растерянно посмотрел в сторону Лепикова.

Прораб делал вид, что не слушает, хотя сам, отвернувшись в сторону окна, ловил ушами каждый звук.

– Да так. Он стукач! Завербованный! Понимаете, Паша?! Он согласился работать на органы. Чтобы ему срок скостили. Вы с ним осторожней разговаривайте! Осторожней, – Оболенский склонился к Гиршбергу.

Директор совхоза закашлялся. Он тяжело дышал. Павел с ужасом смотрел на этого человека. Несколько часов назад перед ним был здоровый, статный и красивый мужчина. Холеный и немного самодовольный. А теперь?! Теперь перед ним лежал практически полутруп! Страшный, изувеченный человек. Кусок мяса! От былого лоска ничего не осталось. Ничего!

«Как легко тут уничтожают личность! Господи! Как легко! Неужели так будет и со мной? Неужели? Я приду, завтра на допрос, а меня вот так же в отбивную котлету превратят?! Так же! И все! Принесут, бросят на грязный матрас. И все! А я-то радовался, что победил! Дурак! Разве можно победить систему? Может, мне лучше вот так, не слушать этих людей? От греха подальше взять и ничего не замечать! А завтра подписать все, что требуют? Все! И тогда, может быть, будет легче?! А дальше?! Что дальше? Как я смогу жить сам с собой? Я не смогу жить!» – со страхом и каким-то леденящим ужасом думал Павел.