Бремя государево (сборник) - Михаил Лебедев

— Не забуду я сего, отец мой, — начал было Микал, протискиваясь в разбитые ворота за священником, следовавшим за своими ратниками, далеко опередившими его, как вдруг в этот момент с наружного вала скатилась какая-то темная фигура, подскочила к отцу Ивану… и перед глазами ошеломленного князя сверкнул боевой вогульский топор, направленный на безоружного священника…

Микал не успел предупредить удара — и пораженный в грудь отец Иван грузно упал на землю, успев только простонать:

— Господи!..

Князь бросился на убийцу, но Асыка (это был он) ловко увернулся от него и быстро исчез в темноте, отомстив главному виновнику своей неудачи.

Удар свирепого дикаря был верно направлен. Рука его не дрогнула, поражая свою жертву. Отец Иван испустил дух на глазах князя Микала, познавшего теперь, какая высокая душа скрывалась под неприглядною внешностью попа-грешника. Покчинцы оплакивали его как отца родного, забывая его человеческие слабости. Все понимали, что только геройская решимость попа спасла городок от разорения вогулами, не пощадившими бы ни старого, ни малого, если бы Покча была занята ими.

А Бурмат просто неудержимо рыдал над телом погибшего, повторяя:

— Искупил ты жизнь свою, отец Иван. За ближних душу положил. Вечная память тебе, служителю верному Бога христианского!..

VIII

Недешево досталась покчинцам победа над вогулами: двадцать два человека было убито в схватке, да почти вдвое более того было изранено и искалечено вражьими стрелами и копьями, которыми в начале приступа вогулы осыпали защитников городка. Потери, таким образом, были тяжелые. Много семейств осиротело, много жен осталось вдовами, осужденными на самую печальную участь при тогдашних суровых нравах.

Заголосили бедные женщины, лишившиеся своих кормильцев и поильцев, захныкали осиротевшие дети, напуганные окружающею суматохой… Принасупились уцелевшие ратники, перенося раненых и убитых в избушки, где живым перевязывали раны, а мертвых обмывали и клали в передний угол, чтобы через три дня предать их погребению по обряду Православной Церкви…

Пригорюнился и князь Микал, видя, каких бед натворил Асыка со своею ордою, подчинявшеюся ему беспрекословно. Отступление вогулов от Покчи он приписывал единственно страху перед отцом Иваном, появившимся среди сражающихся в церковном облачении, с крестом в руках, что, по-видимому, вызвало в уме дикарей представление о воскресшем из мертвых епископе Питириме. Впоследствии он узнал от пленных вогулов (а их было захвачено живьем пять человек), что многие из них приняли храброго попа за усть-вымского святителя, в убийстве которого они участвовали. Один же вогул уверял, что он ясно видел, как двое светоносных юношей, с огненными мечами в руках, реяли в воздухе над священником, грозя сподвижникам Асыки… Это последнее обстоятельство заставило Микала сознаться, что он напрасно роптал на Бога христианского, чудесным действием Которого Покча была сохранена от разорения, а женщины и дети покчинцев остались невредимыми, что было дороже всего.

— Пожалуй, взаправду оно того… Бог христианский нам помог… — сказал Микал, взвесив в уме все события тревожной ночи, завершившейся геройским подвигом и смертью отца Ивана. — Только урону получили мы много. Недаром нам победа досталась… Эх, кабы раньше знать, что вогулы на нас наступают!..

Но раньше никто не мог предвидеть, что Асыка появится перед Покчей. Напротив, молва говорила, что вогулы ушли в набег за Каменный Пояс, на реку Тюмень, где обитали татары сибирские. Поэтому Микал не ожидал нашествия своих кровных врагов в такое время, когда о них не было ни слуху ни духу. Однако Асыка перехитрил пермского князя, оставившего некоторые предосторожности, что, несомненно, послужило бы гибелью для Покчи, если бы отец Иван не устрашил вогулов своим видом, заставившим их бежать из осажденного городка в неописуемом ужасе и беспорядке.

По подсчете павших врагов оказалось, что убито их пятьдесят семь человек, а раненых вогулы унесли с собой кого только заметили, конечно. Осталось в руках покчинцев пять живых вогулов, которых победители хотели было утопить в Колве, но благодушный Бурмат предупредил такую жестокость, запретив расправу над пленными.

Преследование бежавших дикарей прекратилось почти в виду Покчи, потому что, достигнув леса, вогулы тотчас же остановились и оказали упорное сопротивление. Асыка поспевал везде. Он ловко бросал из-за деревьев пук тоненькой крепкой веревки, на конце которой была устроена петля. Веревка быстро развертывалась в воздухе и захлестывала шею того, для кого была предназначена. Таким образом был пойман один покчинец, отважно бросавшийся вдогонку за отступавшими вогулами. Его, разумеется, убили на месте, вонзив нож в горло. У другого была снесена шапка с головы… Остальные благоразумно отступили к городку, не желая подвергаться опасностям ночной схватки в чаще леса с таким отчаянным головорезом, как Асыка…

Когда взошло солнце, воевода Бурмат лично сделал разведку в глубине леса, чтобы узнать, куда ушли вогулы, но Асыка так искусно спутал следы своего отряда, что даже опытные звероловы-пермяне не могли решить, в какую сторону удалился неприятель, исчезнувший подобно камню, брошенному в воду.

— Ах ты, чертов сын, собака вогульская! — плюнул Бурмат, не нашедший ничего хорошего в своих поисках. — Сумел ведь следы замести. Как будто туда он ушел… а может, туда, повернул… а может, направо утек… а может, налево ударился… Не знаешь, подумать чего. Хитрее лисицы всякой. Не сразу его разберешь… Придется ни с чем ворочаться…

— Пускай он домой утекает, хоть это утехой нам будет, — заметил один из десятников, сопровождавших Бур-мата на разведке. — А если бы здесь он остался, пришлось бы еще нам побиться с ним до сытушки. А это ведь закуска несладкая!

Воевода вздохнул и сказал:

— Вестимо, несладко с вогулами биться. Это хоть кто скажет. Много погибло бы наших в новой схватке, если бы с Асыкой мы встретились. Но, видно, взаправду Асыка восвояси ушел, не захотел нас снова затрагивать, ибо и сам потерпел не мало. А это нас радовать должно. Потому как Москва нам грозит. А с Москвою не сразу управишься…

— Это когда еще будет аль не будет там, — промолвил другой десятник, — а с вогулами теперь мы управились! Спасибо отцу Ивану за дело его доброе…

— Молиться нам надо об отце Иване, — прослезился воевода, — ибо он нас от гибели спас. Вечная память ему!

— Вечная память отцу Ивану! — закрестились окружающие, проникаясь теплою благодарностью к убитому священнику. — Спасибо ему, молитвеннику нашему! А мы-то его осуждали, ругали за жизнь непотребную… а он от вогулов нас избавил…

— Слава и благодарение Господу, Богу Христианскому! — послышались голоса, звучащие искреннею верой. — Сохранил он нас от напасти лютой по молитвам служителя своего! Показал, что сила Его велика есть!..

Настроение у всех было приподнятое, возвышенное. Все сходились в одном мнении, что совершилось какое-то чудо, сохранившее Покчу от окончательного разгрома вогулами. Воевода душевно радовался такой перемене в мыслях своих подчиненных и бодро пошагал к городку впереди отряда, повернувшего домой из лесу…

Возвращение Бурмата с разведки совпало с прибытием в Покчу пришлых новгородцев, приглашенных из Чердына князем Микалом. Покчинцы, кто только на ногах мог стоять после тревожной ночи, сбежались поглядеть на редких гостей, заявивших себя друзьями пермян, которых, впрочем, друзья эти временами грабили в открытую, объясняя, что дань народную собирают. Приковыляли даже многие раненые, влекомые жгучим любопытством. Ни для кого не составляло тайны, что новгородцы являются злейшими врагами Москвы, почему теперь, ввиду слухов о походе москвитян на Пермь Великую, представлялось вдвое интереснее поглазеть на удалых повольников, какими, несомненно, были пришлые новгородцы.

По обеим сторонам разбитых вогулами ворот столпились любопытные, стараясь выглядеть в подробностях, каковы из себя пришельцы. Все думали, что это обычные удальцы-оборванцы, не заботившиеся о народном одеянии, вместо чего они щеголяли своими лохмотьями. Но тут пермянам пришлось удивиться, и удивиться вполне основательно.

Новгородцы один за другим поднимались из-под крутого берега Колвы, где у них были оставлены лодки, в которых они прибыли из Чердына. Впереди шел высокий статный мужчина, с широкою окладистою бородою, обрамлявшею его красивое румяное лицо. Глаза его светились лукавым добродушием, показывающим готовность его побалагурить и посмеяться при всяком удобном случае. На нем была надета стальная кольчуга замечательно тонкой иноземной работы, ценимая в те времена чуть не на вес золота. Поверх кольчуги было наброшено полукафтанье из дорогого алого бархата. На голове блестел позолоченный шлем, с черным крестом впереди, сразу бросавшимся в глаза. Меч в широких ножнах, осыпанных самоцветными каменьями, и нож с костяной рукояткой, заткнутый за пояс, довершали его вооружение.