Рабыня Вавилона - Джулия Стоун

Авель-Мардук стоял на виду неприятельского войска, голый, с мечом в руке. Земля, сожженная полуденным зноем, тихо гудела, и этот утробный гул проникал в него, сквозь него, так, что воздух был весь наполнен им, обугливалась душа. Ассирийские фаланги стояли на плоской равнине, а на юге высились стены города с башней Мардука.

На флангах выстроились шеренги тяжелой пехоты, ощетинившиеся копьями и прикрытые огромными трапециями щитов. За ними — лучники и пращники, без панцирей, в остроконечных бронзовых шлемах. Прямо по центру стояли элитные войска — боевые колесницы, на которых сражалась знать Ассирийского царства. В безмолвии, в тишине ночи всхрапывали кони, сотни лун отражались в чешуйчатых доспехах всадников — по обе руки от колесниц расположилась конница.

Луна, на несколько мгновений скрывшаяся за облаками, вновь вышла на небо. От молчаливой громады войска отделился всадник и направился к принцу. Конь твердо ступал по гудящей земле, с тихим шелестом вышел из ножен меч.

Авель — Мардук стоял в самом центре мира и ждал врага. Рука его сжимала горячую рукоять меча, гарда не давала пальцам скользить. Он знал, что умрет, и хотел увидеть лицо своей смерти. Конь пошел галопом, но всадник приближался медленно, плавно, конь словно парил в жарком ночном воздухе. Они — и всадник, и скакун — слились воедино, имя чему власть и смерть, и в этом была красота мгновения, красота всего мира, сверкнувшая на острие черного клинка.

Он снова, как в годы отрочества, слышал звенящий голос старого жреца-хранителя, поведавшего ему эту историю.

«Телами убитых заполнил я площади города. Царя Вавилона увел в плен. Воины мои забрали себе богатства жителей города и разбили богов их.

Все дома я сжег и разрушил. Стены Вавилона, храмы и башню я уничтожил и сбросил в канал…»

И тут же издалека летел другой голос, повторявший все те же слова, голос воина, от звуков которого стыла кровь. Плащ всадника летел, как хлопья пепла, как ночь, разорванная в клочья. Конские копыта вырывали куски дерна.

Авель-Мардук держал меч обеими руками, готовясь к битве, и как раз в тот миг увидел лицо всадника, искаженное боевым криком, и узнал его. Это был Синаххериб, сын Саргона Второго, правитель Ашшура, сто двадцать семь лет назад разрушивший Вавилон. И теперь его войско снова пришло на равнину Шумера — как раз в тот миг, когда голова принца, срезанная клинком, покатилась в жесткой траве, и черная кровь фонтаном ударила в черное небо.

Авель-Мардук раскрыл глаза. Сумрак — уже иной, реальный — с журчанием полился в душу. Принц сбросил с себя покрывало, точно это была вязкая паутина. Потрескивали лампы, красноватые языки дрожали — масло почти все выгорело. Снова тот же кошмар. Авель-Мардуку казалось, что он волею судьбы застрял в одной из ветреных, беспокойных ночей Анатолии, где воют бешеные хеттские волки.

Сон предвещал беду. Недаром ему снился Синаххериб — человек, некогда уничтоживший Вавилон. И снова, в который уже раз, принц почувствовал, что опасность близко, она словно стоит у дверей, ожидая, когда он сам распахнет их.

— Стража! — крикнул Авель-Мардук, вытирая липкий пот со лба тыльной стороной ладони.

Полог откинулся, и в шатер шагнули двое в панцирях, с копьями в руках.

— Начальника ночного караула ко мне, — распорядился принц.

Когда Шумукйн, сорокалетний воин с густой бородой и безобразным шрамом, пересекающим наискось лоб, вошел к принцу, Авель-Мардук, поставив ногу на скамью, затягивал шнуры поножей.

— Господин, — Шумукйн покашлял в кулак, прочищая горло. — Что заставило тебя пренебречь отдыхом? Чем я могу служить тебе?

Авель-Мардук выпрямился, не спеша направился к воину, растирая левое запястье.

— Все дома я сжег и разрушил. Стены Вавилона, храмы и башню я уничтожил и сбросил в канал. Я сокрушил город потоками воды, превратив его в луг, а телами заполнил земные пустоты.

Начальник стражи изумленно смотрел на принца, в его темные, злые глаза. Наконец, с опаской поглядывая по сторонам, проговорил:

— Мардук, бог богов, на все твоя воля! Что ты такое говоришь, господин, уж не демоны ли в тебя вселились?

— Тебя страшат злые духи, воин, но худшего ты не знаешь. Передай всем начальникам войска — пусть выступают.

— Господин! Еще не прошло и двух часов! Люди устали.

Авель-Мардук улыбнулся.

— Знаю. — Он взял обеими руками панцирь, стоящий на скамье. — На, держи. Помоги своему принцу.

Застежки ремней стукнули о бронзовые пластины панциря. Авель-Мардук вытянул руки, и Шуму-кин, конечно, помог ему.

Все то, что не могли сказать друг другу в истекшие дни, они сказали сегодня. Окраины квартала Рука небес засыпали, еще где-то неподалеку слышался веселый хор в сопровождении женских и мужских флейт, но это уже была не хвала дню, а скорее, готовность принять мрак, всю его красу и ужас на Пятачок Ювелиров Ламассатум пришла немного раньше, и теперь, поджав ноги, сидела на старом алтаре с трещиной, откуда рос зеленый вьюн. Адапа подошел, обнял ее, она вся напряглась, вытянулась, запрокинула голову, он поцеловал ее голую шею.

— Ах, Адапа, Адапа, поцелуи твои как огонь жгут. Мучительны они для меня.

— А тепла неужто нет? — он сильнее прижал возлюбленную к себе.

— Есть, любимый, есть тепло. Но это уже потом, когда ты уходишь, а я все думаю о тебе, думаю, никак в себя прийти не могу. А когда ты рядом — жжешь, и каждый раз болят эти ожоги встреч.

Она встала с каменного алтаря, обняла его за шею.

— Никогда не любила я, а тебя люблю, и всегда любить буду, сколько буду жить на свете.

У нее были теплые волосы, Адапа зарывался в них лицом, целовал спирали прядей, ее затылок, макушку, прижимал ее лоб к своей груди. Она вся пахла юностью, ванилью, имбирем, травами равнины, зреющими на ветру.

— Знаешь, — шептала она торопливо, задыхаясь, будто боясь упустить, не сказать чего-то. — Я как впервые тебя увидела, сразу поняла, что ты — мой человек. Но я боялась, слышишь, Адапа, я всего боялась! Я смотрела на тебя издалека и пряталась. Это уже потом, потом я поняла, что ты будешь меня искать, что ты меня ищешь. Я шла к тебе, сгорая от стыда и страха, слишком уж большая разница между нами.

— Ламассатум, что ты такое говоришь? — изумился Адапа. — Я люблю тебя, как только возможно. — Его большой палец заскользил по ее щеке, глаза затуманились, все вдруг стало, размытым. Он плакал, и ее прекрасные глаза тоже источали соленую влагу. Горячие дорожки слез бежали по нежному лицу, встречаясь под подбородком. Он пытался осушить эти потоки ладонями, губами, и Ламассатум вдруг заплакала навзрыд.

— Не надо, — уговаривал он. — Не надо, не плачь, не плачь, не плачь.