Рабыня Вавилона - Джулия Стоун

Варад-Син пораженно молчал, он не мог найти слов, чтобы выразить свое возмущение. Он сглотнул всухую и, наконец, произнес:

— Нельзя убивать царя. Навуходоносора любит чернь. Да, царь болен, но не смертельно, и если его вдруг не станет, народ возмутится, и вот тогда вам не помогут ни стены храмов, ни купленная армия. Они примут Авель-Мардука. Нет, он не будет изгнанником, как думает совет, нет, он станет царем!

И тем сильнее будут его почитать, потому что отец его вероломно убит! И тогда ни Набониду с его элитой, ни жрецам не видать ни трона, ни власти. Сейчас остается только одно — ждать. Пусть Навуходоносор уйдет с миром в Страну без возврата. Авель-Мардука задавить будет не трудно. А другие наследники, Нергал-шарусур и Лабати-Мардук, подобны песчинкам в океане мироздания, их унесет в небытие, и никто о них не вспомнит. Нужно уметь ждать, а дождавшись своего часа, бить наверняка. Только так мы достигнем успеха.

Варад-Син оставил собеседника и пошел в спальный покой, но, вспомнив о чем-то, вернулся.

— Вот еще что, Нинурта, — произнес он. — Скажи совету, что в стенах Эсагилы заговорщикам не место. И впредь я буду назначать им встречи, а никак не наоборот.

Звук шагов Варад-Сина смолкал, а Нинурта стоял неподвижно, глядя на огни города. Он так и не снял капюшона, и лицо его оставалось во тьме. Знойный вечер летал в черном воздухе, подхватывая песчинки, цветки, мелкий сор, что кружился над полом, и ни Варад-Син, ни Нинурта, ни Анту-умми не видели, как поднялся в воздух лепесток лилии и был унесен в весеннюю буйную тьму.

Уже с утра в открытое окно задувал горячий ветер, а со двора, стоило распахнуть дверь, несло жаром, как из раскаленной печи. Сумукан-иддин ходил по северному залу походкой морехода — широко ставя ступни. Был хмур. Теперь это стало его обычным настроением. Портился характер, он это чувствовал. И связывал перемену настроения только с одной причиной. С этой проклятой свадьбой!

Он сел в кресло; вытянул ноги. Мысли об одном и том же сводили его с ума. Да, он не хочет расставаться с Иштар-умми, и это голая правда. Он любит ее, что делать с этим, что?! «Если бы я был настоящим мужчиной, я бы пошел сейчас к ней, и она стала бы моей, а потом утопился бы в Евфрате». Он глухо застонал и потер глаза. С того дня, с того самого момента, когда он допустил мысль, что Иштар-умми может стать для него чем-то большим, чем дочь, он перестал быть отцом. Скорее бы уж все закончилось, скорее бы состоялось бракосочетание, и он снова уйдет с караваном подальше отсюда.

— Сара! — крикнул он так, что запело тонкое восточное стекло на столе. Кто-то быстро пробежал в смежной комнате, послышались мужские голоса и отдаленный женский, который ему был нужен теперь. — Сара, где ты? Иди сюда, я сказал!

Крик немного успокоил нервы, и когда она, наконец, вошла, взгляд его был холоден и ясен, как день на закате года, рассеялась мутная поволока безумия, уже был свет, он даже смог улыбнуться ей. Сара отозвалась на его улыбку, и Сумукан-ид-дин заметил, как вытянулись лучики морщин у ее глаз.

— Подойди, — сказал он.

И пока она шла по толстому ковру, где порхали стрекозы и райские птицы, все время смотрела на его руки, лежащие на подлокотниках. Несколько часов назад он снял все перстни, чтобы случайно ее не поранить, и Сара любила его истово в сиреневой тьме предрассветных минут.

Сумукан-иддин поднял глаза — вот она стоит перед ним, как ассирийская каменная статуя, нежная архаичная улыбка чуть тронула ее губы. Странно, как он мог столько лет не замечать красоты этих' глаз. Трудно дышать, в сердце пламя и лед. Он любит Иштар-умми так же болезненно и безвыходно, как безнадежно холоден к другим женщинам, к красавице Саре.

— Побудь рядом со мной, — сказал он. — Присядь. — И кивнул на кресло, стоящее напротив. Сара покачала головой. Ее темные глаза переполнял свет нежности.

— Я принадлежу тебе, господин. — Возразила она. — И мое место здесь, у твоих ног.

Она села на ковер, и он положил раскрытую ладонь на ее голову, теплые завитые волосы, в которых светились нити с ограненными стеклянными бусинами.

— У моих ног, — повторил он. ~ Всегда ли было так?

— Не знаю. Мне, порой, кажется, что с первого дня, как только я вошла в этот дом и увидела тебя.

— Прошло много лет с тех пор.

— Да, — она печально вздохнула. — Много. Я не могла и мечтать, что когда-нибудь прикоснусь к тебе. Я запрещала себе думать об этом.

— Почему? Разве это так невозможно? Ты могла стать моей наложницей.

— Зачем говорить об этом? Случись такое, любила бы я тебя так, как теперь? Ты не мог этого допустить. Ты не такой, как другие мужчины.

— Разве ты знаешь мужчин? — глаза Сумукан-иддина сузились.

Сара не смотрела не него и не увидела его изменившегося лица.

— Я знаю, как они поступают, слышу, о чем говорят.

— И тебе этого достаточно?

— Да.

Он наклонился, коснулся щекой ее волос, Сара подняла к нему свое лицо, и он поцеловал ее чистый, светлый лоб.

— Сара, — прошептал он. — Сара, ты ошибаешься! Тебе только кажется, что я лучше, честнее тех, кого ты не знаешь. Но это неправда. Я жесток, я — чудовище. Сара, меня не за что любить, и я докажу тебе это. Ахмед!

В приоткрытую дверь заглянул египтянин с миндалевидными глазами и перебитым носом.

–. Возьми эту женщину, — приказал Сумукан-иддин; — Она виновна. Десяти плетей ей хватит. Не жалей ее, слышишь!

Ахмед не посмел пройти по ковру. Остановившись у дверей, он выжидающе смотрел на Сару. Она онемела, от слов Сумукан-иддина руки ее похолодели. Она неловко поднялась, наступив на собственный подол.

— Иди, — сказал Сумукан-иддин, и на деревянных ногах она направилась к Ахмеду.

— Сара!

Она с надеждой обернулась.

— Потом придешь в мою спальню. Мне интересно, будешь ли ты готова и дальше любить меня.

Глава 22. ТАБЛИЦЫ СУДЕБ

С тех пор как он принес в жертву Мардуку хеттскую красавицу, сон повторялся каждую ночь. Принц старался понять, почему бог посылает ему эти тревожные видения: Мардук недоволен жертвой или хочет его о чем-то предупредить? Но разве можно изменить то, что уже начертал грифелем в таблице судеб бог мудрости Набу?

Авель-Мардук стоял на виду неприятельского войска, голый, с мечом в руке. Земля, сожженная полуденным зноем, тихо гудела, и этот утробный гул проникал в него, сквозь него, так, что воздух был весь наполнен им, обугливалась душа. Ассирийские фаланги стояли на плоской равнине, а на юге высились стены города с башней Мардука.

На флангах выстроились шеренги тяжелой пехоты, ощетинившиеся копьями и прикрытые огромными трапециями щитов. За ними — лучники и пращники, без панцирей, в остроконечных бронзовых шлемах. Прямо по центру стояли элитные войска — боевые колесницы, на которых сражалась знать Ассирийского царства. В безмолвии, в тишине ночи всхрапывали кони, сотни лун отражались в чешуйчатых доспехах всадников — по обе руки от колесниц расположилась конница.