И все они – создания природы - Джеймс Хэрриот

— Ну, хорошо… — Он поднял палец. — Но вы не опоздаете?

— Нет, что вы! Даю вам слово…

Он кивнул и вернулся к делам, а я показал солдату у трапа свой паспорт и зашагал в город. Какое это было наслаждение — вдыхать морозный воздух, шагая по твердой земле после нескольких суток вынужденной неподвижности. Не говоря уж о губительном таланте кока-искусителя. Туман рассеялся, и примерно в двух милях впереди замаячили крыши и шпили Щецина.

Сперва я прошел мимо казарм с гимнастическими снарядами во дворе, затем начались огороды, где несколько женщин выкапывали картофель. Когда же я приблизился к городу, меня ошеломили следы чудовищных разрушений, оставленных налетами английской авиации в дни войны. Везде виднелись пустыри и развалины. Величественные здания, нередко в богатых лепных украшениях, зияли провалами окон и крыш.

Затем начались кварталы современных домов с магазинами на первом этаже. Я старательно запоминал каждый поворот — заблудись я, расспросить, как мне вернуться в порт, я бы не сумел.

Общее впечатление от города и его жителей у меня уже сложилось. Тут, видимо, соблюдалось воскресенье, в порту никто не работал, а большинство магазинов, мимо которых я проходил, было закрыто. Исключение составили два парикмахерских салона. Вывеска над дверью одного гласила «Дамски», над дверью другого — «Мески». В окне «Дамски» виднелась дама, которой делали маникюр.

Прохожие были одеты празднично, и я с удивлением обнаружил, что местные щеголи носят прямо-таки форму: черный берет с хвостиком на макушке, темный габардиновый плащ, синий костюм. Шею каждого обвивал шарф, концы которого прятались под плащом крест-накрест. У женщин вид был гораздо элегантнее, чем в Клайпеде.

На всех углах стояли маленькие киоски, где прохожие покупали газеты и сигареты. В других киосках торговали бочковым пивом. Бутылочный портер успел мне порядком надоесть, и я, облизываясь, следил, как очередной счастливчик подносит к губам пенящуюся пинтовую кружку. Будь у меня польские деньги, я не замедлил бы последовать его примеру.

По улицам сновали забавные двухэтажные трамвайчики — все сдвоенные. Частных машин и такси было множество. В витринах взгляд ласкали прекрасные платья и материи, навстречу мне шли компании нарядных смеющихся молодых людей, и я замедлил шаг, чтобы получше рассмотреть выходившую из трамвая семью: мамаша в элегантнейшей шляпке и ярком пальто, папаша в обязательном черном берете и двое подростков, одетых совершенно одинаково.

Я перешел Одер по мосту, разглядывая бесчисленные баржи у берегов. Церквей мне по дороге попалось немало, но на моих глазах вошли в них только две старухи.

Меня внезапно остановил невысокий мужчина в фетровой шляпе, бриджах и сапогах, разразившийся потоком немыслимых звуков — по-видимому, спрашивая, как пройти куда-то. Я невольно улыбнулся. Он явно был тут чужим, хотя далеко не таким чужим, как я.

День выдался прекрасный — холодный, но солнечный, и я получал от этой прогулки огромное удовольствие, отдыхая от долгого заключения в тесноте «Ирис Клоусен», и все же ежеминутно поглядывал на карманные часы, одолженные мне Джимми. Едва они показали, что миновал час, я сразу повернул обратно.

Вернулся я на судно намного раньше одиннадцати и спустился поглядеть на свиней. Их пребывание у нас должно было ограничиться сутками, и никто словно бы о них даже не вспоминал. Но ведь со свиньями никогда заранее не угадаешь. У них есть манера затевать драки, и устрой все восемьсот общую свалку, ситуация сложилась бы не из легких.

Но, возможно, польские свиньи более миролюбивы, чем наши: во всяком случае, все эти сладко спали вповалку в самой задушевной гармонии. Днем до меня, правда, порой доносился визг, и я, сломя голову, мчался вниз, но всякий раз дело ограничивалось небольшой стычкой или краткой вспышкой ярости — ни кровоточащих ран, ни изодранных ушей, с которыми мне так часто доводилось возиться в Йоркшире. В целом небо оставалось безоблачным.

Мы взяли на борт порядочный груз картофеля, чтобы кормить наших пассажирок до Любека. Команда терпеть не могла возить свиней из-за их запаха. Безусловно, судно теперь обволакивал совсем иной аромат. Правда, до кают и салона он не добрался, но мне сказали, что летом я бы не знал, куда деваться от всепроникающего благоухания моих подопечных.

После обеда я, как прикованный, стоял на палубе, любуясь цепью озер, которую образует дельта Одера. Мне объяснили, что это характерно для всего здешнего побережья, а также для Литвы, Латвии и Эстонии. Да уж, где-где, но тут без лоцмана не обойтись!

Мы плыли между самыми загадочными и безлюдными берегами, какие только мне доводилось видеть. Бескрайние болота с неисчислимыми, заросшими камышом протоками и озерками. Кое-где торчали деревья. Только стаи диких уток и гусей оживляли пейзаж, и даже яркий солнечный свет не смягчал впечатления пустынности и дикости.

Примерно через четыре часа мы вошли в прямой канал и увидели порт Свиной усьце на Балтийском море. Там мы высадили лоцмана и снова начали резать морские волны. Буря утихла, погода заметно улучшилась, и было очень приятно стоять на корме, провожать взглядом сушу и не ощущать ни малейшей качки.

Мне не хотелось покидать палубу, возможно, потому, что мое плавание подходило к концу, и я ушел оттуда, только когда начал угасать великолепный закат.

За ужином, узнав о моей семейной дате, все были со мной особенно любезны. Жали мне руку, поздравляли, а капитан заботливо спросил, не послать ли ему телеграмму моей жене, но я объяснил, что Рози передаст от меня поздравительную открытку, а телеграмма может Хелен испугать.

Кок же, как мне показалось, устроил банкет в мою честь — во всяком случае, в подаваемых блюдах чувствовался оттенок английской кухни. Восхитительный овощной суп с сельдереем и шпинатом, затем жареная свинина с крекерами, а также поджаренная ветчина с гарниром из картошки и красной капусты. На десерт — саговый пудинг, густо посыпанный корицей.

6 ноября 1961 года

Вот и конец. Из Любека в Гамбург на поезде, а оттуда на самолете в Лондон и снова на поезде домой. У меня было достаточно времени разобраться в своих впечатлениях. Судьба мне улыбнулась, позволив, пусть мельком, увидеть иной, таинственный мир, совсем не похожий на мой. Но самые яркие, самые теплые мои воспоминания были о маленькой «Ирис Клоусен», об овцах и милейших людях на ее борту. Я от души надеялся, что и они сохранят обо мне столь же дружеские воспоминания. Правда, капитан, всегда внимательный и любезный, в душе не мог не желать, чтобы я провалился в тартарары, но вот Нильсену меня будет очень не хватать.

25

— Раз ветеринар, так ему и отдыхать не положено? — сердито думал я, гоня машину по шоссе к деревне Гилторп. Воскресенье, восемь часов вечера, а я еду за десять миль к собаке, которая, как сообщила мне снявшая трубку Хелен, болеет уже больше недели. Все утро я работал, днем отправился в холмы с детьми и их друзьями — такой обычай мы завели давно и в течение этих еженедельных экскурсий успели исследовать почти все живописные уголки нашего края. Джимми с приятелями задал высокий темп, и на особенно крутых склонах я сажал Рози к себе на закорки. Вечером после чая я купал детей, читал им вслух, укладывал в постель, предвкушая, как удобно расположусь с газетой, включу радио.

А теперь вот щурюсь сквозь ветровое стекло на шоссе и стенки, которые вижу изо дня в день, изо дня в день. Улицы Дарроуби, когда я тронулся в путь, уже совсем опустели, дома с плотно задернутыми занавесками уютно светились в сгустившихся сумерках, вызывая в воображении покойные кресла, раскуренные трубки, топящиеся камины. Затем впереди замерцали огоньки ферм на склонах, и я тотчас представил себе, как их хозяева спокойно дремлют, положив ноги на стол.

И ни единой встречной машины! Один Хэрриот куда-то тащится в темноте.

Когда я остановился перед серыми каменными домиками в дальнем конце деревни, то совсем уж захлебывался жалостью к себе. «Миссис Канделл, номер 4», — записала Хелен на клочке бумаги. Открывая калитку и шагая через крохотный палисадник, я прикидывал, что мне сказать. Прошлый опыт успел меня убедить, что нет ни малейшего смысла давать понять клиенту, что меня вовсе не обязательно вызывать в самые непотребные часы. Разумеется, они меня даже не услышат и дальше будут поступать точно так же, но я хотя бы душу отведу.

Нет, без малейшей грубости или резкости я вежливо и твердо объясню, что ветеринары тоже люди и воскресные вечера любят проводить у семейного очага, что, естественно, мы готовы сразу броситься на помощь в случае необходимости, но возражаем против того, чтобы нас бесцеремонно вытаскивали из дома навестить животное, которое уже неделю болеет.

Почти отшлифовав эту речь, я постучал, и дверь мне открыла невысокая женщина средних лет.