Блокадные девочки - Карина Добротворская

В ужасы, которые Гитлер якобы творит с евреями, она не верит. Но все-таки пишет: «Я разочаровываюсь в немецком уме и гитлеровской стратегии».

Когда Шапорина кормит больных в больнице, она вспоминает, как Варламов в роли Осипа в «Ревизоре» стоял за стулом Хлестакова и жадно глядел, как тот ест. Все-таки в широте культурных ассоциаций ей не откажешь.

10 декабря она идет в Александринку, где играют «Дворянское гнездо» и продают в буфете ромовые бабы по карточкам – за три бабы вырезали 200 гр. кондитерских изделий. И тут же запись: «Я пока еще не худею». Как это не худеет? Уже ведь середина декабря? За счет чего жир держится?

Отличная фраза: «Хожу в столовую и там эфемерно питаюсь». И вот еще блистательная и циничная запись от 24 октября 1941 года: «Я погибну, в особенности если это надолго. А хочется досмотреть картину до конца». Или вот что она пишет, вернувшись с рынка: «Народ страшен. Это какие-то брейгелевские карикатуры на людей». В другом месте сравнивает людей с китайскими тенями. («Шел снег, снег, снег. Площадь, набережная, облупившийся Зимний дворец, Эрмитаж с разбитыми окнами – все это кажется мне чем-то далеким и фантастическим, сказочным умершим городом, среди которого движутся, торопятся до последнего издыхания китайские нереальные тени».)

Все время возникает эта тема большого исторического спектакля, гениального гиньоля, где они – и участники, и зрители. «Великий Сталин дает нелюбимому Ленинграду умереть голодной смертью. И все встречаются друг с другом и говорят: „Ой, как бы хотелось пережить, узнать, что дальше будет“». Или вот про женщину, которая решила не кончать самоубийством, чтобы не ссориться с Богом так близко от смерти и из интереса, «чем же кончится эта мировая заваруха».

Блестящее описание незаметной и нетрагичной блокадной смерти (в данном случае своего соседа): «Он постепенно переставал жить. Не хотелось больше есть, не мог вставать, нить жизни истощилась настолько, что порвалась без усилий и безболезненно».

И лейтмотивом проходит фраза из моей любимой сказки «Синяя Борода»: «Soeur Anna, soeur Anna, ne vois tu rien venir?»

По мере погружения в блокаду дневники становятся все более захватывающими и в них появляется настоящая поэзия, которую прежде Шапорина не видела нигде.

Запись от 25 января фиксирует температуру в 36 градусов мороза. Совпадение исторического и природного катаклизма. Была ли в истории города более холодная зима? «Сейчас, когда все инстинкты обнажились, город замерз, окаменел, с презреньем стал призраком, чернь осталась без воды, огня, света, хлеба, со своими мертвецами. И смерть повсюду».

А вот грандиозное описание блокадной бани – вразрез со всеми описаниями, которые я читала и слышала: «Странное ощущение производит это обилие голых, сухих, поджарых тел в банном тумане. Зрелище более приятное, чем прежние отвислые жирные животы, зады и груди»… А все остальные описывали ужас от скопления бесполых скелетов. Но я с Шапориной согласна. Ничего нет ужасней жирных красных мясных тел в бане. С таким же брезгливым омерзением она пишет про лица, которые бывают теперь в складку и без складок. А «складки какие-то собачьи от носа вокруг рта».

Запись от 2 октября 1942 года: «Мы покрылись корой; инстинкт самосохранения создал этот панцирь над нашими нервами, т. к. иначе пришлось бы сойти с ума».

Идет к знакомой и думает, что делать, если та умерла: «Прежде всего, съем хлеб. Да, жадно съем ее хлеб и потом уже буду думать об умершей. Ужасно». «Когда я разбирала ее вещи, я поймала себя на воровских мыслях, причем мыслях абсолютно платонических».

В 43-м году пишет: «Я заметила – никогда так остро люди не воспринимали природу, как в блокаду». «На улицах нет человеческого муравейника, архитектура и природа выступают на первый план». «Красота удивительная. Дома как бы настороженные. Раны какие-то гордые. Город имеет непреклонный вид, как и в ту страшную зиму. Он подтянулся. Не сам город – жители». «Самое характерное в Петербурге – это его гордость». «После всех ужасов блокады душа была потрясена до основания божественной гармонией природы».

2 июля 1943 года: «Девушки бегут на работу в хорошеньких платьицах, модных туфельках, чулочках, с модными прическами, многие с медальонами. Мне это нравится. В этом есть что-то героическое, во всяком случае, наплевательское по отношению к ежеминутной смертельной опасности».

Так точно и тонко пишет, а потом вдруг цитирует знакомую, которая комментирует возвращение в город евреев: «Как клопы вылезают отовсюду».

Но когда дневник добирается до 53-го года, до дела врачей, она пишет про евреев: «Я знаю все их отрицательные стороны, но разве таким преступным натравливанием на целую национальность можно бороться? Это преступно и недальновидно».

Описывая свою встречу с Ахматовой 22 сентября 1944 года, она пересказывает монолог Ахматовой на тему того, что надо было эвакуировать всех ленинградцев в августе-сентябре. Вывод Шапорина делает как всегда резкий, с презрением к ахматовскому авторитету: «…У меня было ощущение, что меня, всех нас полили грязными помоями».

Встречаемся с Наташей Водяновой в баре парижского «Бристоля». Она только что открывала показ Стеллы Маккартни, так что все еще в образе и с подиумным макияжем. Она постится и просит приготовить ей вегетарианскую пасту, но когда эту пасту приносят, обижается как ребенок: «Но ведь это выглядит как baby food, а я же нормальный человек! Пусть шеф приготовит какой-нибудь вкусный соус, он же умеет!» Соня, которая в какой-то момент присоединяется к нам, заказывает большое блюдо с рыбой под каким-то пенным соусом – и выглядит в этот момент старше Наташи, у которой совсем детское обиженное лицо. Наташа уже несколько лет соблюдает диету по группе крови, в которую искренне верит. А я, похоже, больше не верю ни в одну чудодейственную диету, и даже водяновская лучезарная красота не манит меня в мою кровавую третью группу. Когда Наташа уходит, Соня меня спрашивает: «Почему так несправедливо устроено, что кто-то такой красивый, как она, а кто-то нет?» Ну вот, дожили. Там, где начинается сравнение, начинаются все женские комплексы и страдания. «Соня, не смей, ты самая красивая, ты похожа на себя и ни на кого больше». Она смотрит на меня недоверчиво и грустно: «Ты хоть видела, какая она худая?»

Мне все труднее заставить себя ходить на обязательные светские тусовки. При этом отказывать я по-прежнему не научилась, хотя бесконечно учу коллег «высокой культуре отказа». Если мне звонят лично, у меня язык не поворачивается сказать: «Извините, не смогу». Говорю: «Да, обязательно, конечно, буду». И сама искренне верю, что буду. Но чем ближе час, тем отчетливее желание остаться дома. Та самая смесь свободной воли и лени, которая когда-то заставила меня, семилетнюю, развернуться на пустыре. Я спрашиваю у Сони: «А может, не ходить?». Она смотрит укоризненно: «Ну, мама, ты же пообещала». – «А если я вдруг заболела?» – «Но ты же не заболела!» В восьмидесяти случаях из ста я все-таки остаюсь дома. А если заставляю себя пойти, то, совершив обязательный ритуальный обход знакомых, сбегаю через полчаса. Это не связано с боязнью людей – с годами я все-таки научилась их не бояться и говорить с кем угодно и о чем угодно. Как будто я берегу энергию, которой и так мало осталось. Срабатывает какая-то защитная сила организма.