Сердца. Сказ 3 - Кристина Владимировна Тарасова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Моё дело – подстрекнуть; тогда пуганный люд припаивается уважением к женщине, тогда люди теряют свою веру.
Случается первый зачин грядущей войны.
Когда-то воевали за религию: безумные посягатели на истину изувечивали друг друга, дабы доказать, что их Слово разумнее, прекраснее и правильнее. А нынче воевали за свободу: от тяжёлого плена и гнёта удушливых созданий – даже не людей; существ, которые возомнили себя создателями мира.
Война движется с юга и саранчой сжирает деревни и сёла. Полис ещё не тронут. В Полисе безмолвствуют, продолжая танцевать в собственных пороках и грехах.
Война эта особенна тем, что Бог Войны – имеющийся в небесном пантеоне – не имеет к ней никакого отношения; глупый малец, едва заменивший предавшегося земле старшего брата, с наглым прикусом и нетронутым лицом, взирает на неспокойное небо, заслышав громы, лязги и крики, и проклинает зачинщика. Я подумываю отравить глупца за вольные слова и жесты, но посягнуть на ход истории не могу. То сделает меня обыкновенным, приземлит. Всё верно. Не следует вмешиваться в заведённый музыкальной шкатулкой механизм; мелодия проиграет своё, независимо от твоих остановок и попыток того. Она проиграет уготованную Создателем мелодию.
Бог Войны присасывается к бутыли и вызволяет саблю, разрезая ею воздух и несколько горлышек (ещё не людских). Намного позже эта сабля оставит улыбку-шрам поперёк моих рёбер, к которым ещё позже с благодарностью прикоснутся отчаянные руки. Я смотрю на гнусавого тщедушного ребёнка, который возомнил себя величавым потомком (секрет, заключающийся в том, что рождён он был не от великого отца – первого и истинного Бога Войны, а от слуги по ошибке развратной мачехи, был ведом немногим) и хочу преподать урок этому ребёнку, однако не могу. Не могу. Воспитание – даже отсутствующее – возлагалось всецело на родительские плечи, а потому заслуженные плоды этот малец сорвет самостоятельно. Не скоро.
Предположение о том, что я предсказываю будущее – абсурдно; эта дева недосягаема и чиста. Я лишь наблюдательно взираю на мирских и, делая выводы, распределяю им уготованное и заслуженное.
Предположение о том, что я создаю историю – абсурдно; эта мадонна незнакома и лиха. Я лишь подчиняюсь её правилам и внимаю её виршам.
Предположение о том, что я уже проживал жизнь и помню все мгновения – абсурдно; этот святой чужд и безлик. Я лишь следую данным заповедям и исполняю свой долг.
Меня взрастил Бог Жизни. Единственный, кто зовётся своим истинным именем и на имя это имеет полное право. Единственный, кто не отпускал и не уповал на данные земли. Единственный, кто позволил двум сородичам – Истории и Будущему – прибегнуть к силе и наслать на Мир чуму. Чума эта звалась человечеством, и прискорбнее паразит ещё не встречался вовеки веков. А я…та мера наказания, что карающей рукой ласкает лица приходящих. Через меня пройдёт каждый: никто не укроется от внимательного взгляда и вынесенного приговора Смерти.
Новая Богиня и новая Хозяйка Монастыря отправляет мне письмо, в котором просит покровительства, ведь Бог Смерти – единственный, кому известна вся её история и ведомы дела. Но ответом и вместе с тем отказом (не время!) служит молчание.
Женщина
Проходят месяцы. Надеюсь, не годы? Пантеон успевает смириться с шокирующими новостями, а я успеваю смириться с возлагаемой ныне ответственностью.
В один из ничем не отличающихся друг от друга дней объявляется она. Сумасшедшая подносит своё уставшее тело тяжёлым шагом, и никто не может воспрепятствовать надвигающейся буре: девочка отбивает о закрытые Монастырские ставни и требует встречи с Хозяйкой.
– Госпожа, – обращается она ко мне, когда я распахиваю кабинетную дверь и взглядом велю проходить.
Девочка встаёт напротив рабочего стола (как бы ожидая приёма и слушания) и преспокойно наблюдает за моими тягучими движениями по кабинету. Я открываю окно и, запустив поток удушливого ветра, присматриваюсь к подоспевшей незнакомке. Нежно-розовые волосы едва доходят до плеч, а игривая чёлка едва касается выкрашенных в горчичный бровей; улыбка обкусанных губ – невероятной красоты и дурмана; одежда скромная, но подчёркивающая фигуру: от долгого – вот, что её выдаёт – пути кайму белоснежной юбки облизала рыжая пыль, а гольфы – по той же причине – сползли к щиколоткам.
– До чего ты сладкая, – протягиваю я и вызволяю из ящика стола портсигар. – Зефирная, вся такая тягучая.
Девочка смущённо пятится и утаивает взор ясных глаз в не менее провокационном вырезе рубахи на мне.
– Рассказывай, конфета, – придирчиво улыбаюсь я и, затянувшись, протягиваю сигаретную спицу девочке.
Она прикусывает губу и осторожно тянет руку; я отстраняю сигарету и восклицаю поперёк:
– Ты ведь знаешь, кто я?
– Хозяйка Монастыря, – довольно объявляет девочка. – Разрешите?
Догадливая!
Закладываю острую спицу в прекрасно сложенные губки и ловлю направленный мне в лицо клуб дыма. О, боги…
– Меня зовут Райм, – представляется девочка. – И я пришла к вам на службу, госпожа.
– Самоуверенно, – заключаю я и приглаживаю бедром столешницу; девочка же стоит напротив. – А кто тебя, собственно, звал? Может, ты или твоя семья предлагали тебя в письме, а я его не углядела?
– Я сирота, – спокойно объявляет Райм. – И я пришла к вам из резиденции Бога Жизни.
– Интересно, – причитаю я, закидывая ногу на ногу и очередную сигарету в рот, – ложь из этого – всё или только часть?
Девочка пускает облако и говорит, что моё недоверие к ней оправдано, однако врать или привирать при знакомстве она не хотела вовсе, ибо рассчитывала на счастливое и долгосрочное сотрудничество.
– Я верю, что ты сирота, но не верю, что ты пришла из резиденции Бога Жизни, просто потому что Бога этого нет, не было и быть не может, дело до нас ему нет, а без нужды тебя бы никто не прислал.
Райм сжимает губки и объясняется: она была в числе слуг, что следили за порядком дома и проводимых там вечеров. За некоторую плату девочка составляла приятную компанию важным господам; так скопила на дорогу и ныне желает нести службу мне. Проделанный путь многое говорил о характере и намерениях. Однако можно