Безбожный переулок - Марина Степнова

Малин отец все молчал, а потом вдруг спросил – ты ее видел? В морге – видел? Это точно она?

Огарев мотнул головой, это была просто судорога, конечно, настоящая судорога, которую можно было расценить как угодно – но Малин отец понял правильно. Помолчал еще, хотя в кухне и так почти не осталось места. Маля говорила, начал Огарев – и тоже замолчал. Потому что она ведь не говорила. Вообще почти ничего не говорила про отца. Папа. Он тебе не понравится. Почему, Маля? Потому что он жулик и вор. Что? А вот то! Навального, что ли, не читаешь? Не читаю и тебе не советую. В конце концов, это твой отец. У тебя тоже есть отец. И что с того?

Действительно, и что с того?

Документы ее где?

Огарев вышел, вернулся с папкой. Еле собрал в свое время. Выуживал из книжек, из тряпочек, шарил раздраженно по полкам. Маля, где твое свидетельство о рождении? Не знаю, а что? Это же важный документ, как можно! А если понадобится? Если понадобится – предъявлю им себя! Нельзя быть такой разгильдяйкой! Смеялась. Только смеялась. А потом еще плакала. Справка о неоконченном высшем, старые фотографии. Маленькая Маля. Маленькая Маля. Маля побольше. В колледже. В Лондоне. В профиль. Всегда одна. Вот. Свидетельство о рождении. Наконец-то. Родилась в 1987 году. Зеленоватая потрепанная бумажка. Теперь ее заберут. И выдадут свидетельство о смерти.

Огарев положил папку на край стола. Малина жизнь почти ничего не весила. Почти ничего.

Вот. Тут все, что я нашел. Хоронить все равно не позволят, пока не закончится следствие.

Какое следствие?

Я уверен, что это… Что ее…

Огарев понял, что не потянет еще одно объяснение. Просто не сможет выговорить слово «убийство». Малин отец смотрел, собрав мягкими рыжими складками невысокий лоб. Лысеющая макушка. Не челюсть – утюг. Веснушчатый, толстый, злой. Тупая сила.

Потом вдруг спросил – она таблетки, что ли, не пила? Бросила?

Какие таблетки?

Огарев вдруг испугался, по-настоящему испугался, как будто совершил что-то действительно непоправимое. Задел сонную артерию – тонкое движение. Доля миллиметра. Разбил любимую чашку отца. Или подтолкнул Малю к окну. Сам.

Не бойся, тут не высоко. И ничего не страшно.

Какие таблетки?

Этот, как его. Рисперидон. И еще какие-то. Не помню.

Рисперидон? Зачем? Какие таблетки?! Маля была совершенно здорова. То есть, конечно, она простужалась иногда, но это обычная респираторная вирусная инфекция… Нормальное явление. Никаких осложнений. Можете мне поверить, она ничем не болела, я врач…

Говно ты, а не врач.

Малин отец встал, сунул папку под мышку и пошел в прихожую. Огарев почти бежал за ним, ничего не понимая, не чувствуя трясущихся рук.

Какой рисперидон?! Вы о чем вообще говорите?! Огарев лихорадочно вспоминал, шуршал каталожными карточками, справочник Машковского, регистр лекарственных средств, Видаль… Сердце? Может, сердце? Губы розовые, ногти, склеры, нет, никакого цианоза. Под ладонью стучит ровно, часто…

Тук-тук.

Малин отец поискал глазами ложку для обуви, не нашел, с усилием вбил отекшие слоновьи стопы так, помогая пальцем. Распрямился, багровая венозная кровь налила лоб, щеки, даже поросячьи белесые глаза.

Ключи консьержу забрось, внизу. Я завтра заберу. И мебель хоть оставь, врач.

Он прихлопнул дверью – без злобы. Просто поставил точку.

Огарев подошел к полке, вытянул Машковского, провел незрячим пальцем по алфавиту. Ра, ре, ри…

Рисперидон.

Действующее вещество. Производное бензизоксазола. Белый с бежевым оттенком порошок, практически нерастворим в воде, легко растворим в метиленхлориде, метаноле и соляной кислоте.

Показания. Шизофрения (острая и хроническая) и другие психотические состояния с преобладанием продуктивной (бред, галлюцинации), негативной (притупленный аффект, эмоциональная и социальная отрешенность) или аффективной (тревожная депрессия) симптоматики.

Шизофрения.

Нет. Конечно, нет. Этого просто не может быть.

Письмо пришло только через четырнадцать дней. Две недели! Маля наверняка хотела, чтобы раньше, но у «Почты России» свои отношения со временем и пространством, эйнштейновские почти. Да нет, какой там Эйнштейн. Квантовая физика Планка. Огарев держал в руках белый тонкий конверт – дата отправления просто и страшно совпадала с датой Малиной смерти. Значит, перед тем как умереть, сходила на почту – свернула за угол, потом еще раз, шла сквером, смотрела на мамаш с колясками, боялась, должно быть, передумать. Просто боялась. Потом стояла в очереди на почте – они оба стояли в тот день в очередях, Огарев – в визовом центре, Маля – в почтовом отделении. Как она рассчитала все, с какой нешизофреничной точностью, как, должно быть, хватал ее за горячие плечи мамин призрак, как тянул за руку, как пытался остановить. Мама работала на почте. Маля была на почте, когда почти уже умерла.

Огарев смотрел на синие, не очень ровные строчки адреса и думал, что вот – они прожили вместе два года. Нет, не так – он любил ее два года, целых два, без нескольких месяцев, которые теперь не заполнить ничем, никогда. Еще не написанные, но уже вырванные страницы. Два года – и он первый раз видит ее почерк. До этого – только смешная закорючка. Маля, подпиши тут и тут. Хорошо. Высовывая язык. По-детски ожидая похвалы за что-то пустяковое, скучное, но выполненное с неподдельным рвением.

Я молодец?

Молодец, молодец, конечно. Пойдем скорее.

Малин почерк. Синие круглые буквы с уклоном влево. Буква «д» в слове «доктор» с застенчивым завитком. Доктору Огареву И. С.

Маля написала на клинику, понимала, значит, что он не останется в их квартире в любом случае, все понимала – и про него самого, и про своего отца. Нарушение мышления, говорите? Спутанность сознания? Проблемы с адекватностью? С эмоциональной сферой? Засмеялась, встала на цыпочки, потянулась поцеловать. Как всегда – на прощание. Нет-нет, через порог нельзя. Такая горячая под рубашкой. Огарев свободной и совершенно слепой рукой нашарил дверную ручку, черт с ними, опоздаю на полчаса, и целую минуту они как будто танцевали в прихожей, целуясь. Она – изо всех сил зажмурив глаза. Два осторожных шага в сторону. Приставной. Еще два. Маля вдруг спохватилась, оттолкнула его, нет, даже не оттолкнула – отодвинула, упираясь ладонями в грудь. Поняла, куда ведет это танго – в сторону спальни. Если дотанцуем, конечно. Как всегда. Как всегда.

Нет! – сказала она твердо. Нет. Это же Италия! Опаздывать нельзя. И он, огорченный, разочарованный, в неудобно оттопыренных джинсах, поцеловал ее еще раз. Теперь уже точно – на прощание. Ладно. Вернусь – и тогда никаких отговорок. Она не ответила – смотрела, смотрела, смотрела, вздрагивая ресницами. Широко открыв золотые свои, чуть-чуть испуганные глаза. Понимала, что если бы они тогда занялись любовью, если бы они тогда…

Он бы умер просто. Не смог пережить. Точно – не смог бы.

Она все понимала. Все. Она позаботилась. До последней секунды думала о нем. О них. О нас. Не о себе. Если это и есть шизофрения – я рекомендую ее всем.

Огарев зажмурился – и открыл конверт.

Там была фотография – одна. Цветная. Ферма, на которой они жили в Тоскане. На которую смотрели со стены города, промахнув глазами пропасть, в том числе и пропасть времени – чтобы не закружилась голова. Тысячи лет истории под ногами. Столетние камни парапета, легкая, ласковая Малина рука. Домик и еще домик – поменьше. Синее пятно бассейна, курчавый растрепанный сад. На кухне, огромной, прохладной, тихо ждали сыр, помидоры, персики и бутылка вина. Еще одна пряталась у Огарева в рюкзаке. Волшебный голос верментино.

Пойдем? Нет, подожди еще секунду. Я хочу сфотографировать.

Маля, тихо ругая упрямую сумку – не то, опять не то, да что ты мне все время ерунду подсовываешь? – добыла старенький фотоаппарат, который любила так, как любят только вышедшие в тираж, никому не нужные и оттого особенно родные вещи. Слава богу, хоть не пленочный. Неожиданно долго прицеливалась, искала ракурс – или просто смотрела. Любовалась. Никак не могла отвести взгляд. Запоминала. Теперь Огареву казалось – просто запоминала.

Самое начало сумерек. Медный тосканский свет. Дом, в котором хочется жить.

Огарев потянул ее – хотелось поскорее вернуться, чтобы ужинать, долго-долго, пока не стемнеет. Сидеть за столом на улице, пить вино, нежничать, говорить. Смотреть, как толстый геккон лежит, свесив хвост и лапы, на макушке круглой лампы, и вокруг его неподвижной головы вьются, то вспыхивая, то становясь громадными, шерстяные ночные бабочки. Маля говорила – наш геккон. Смотри, смотри – он как в спа прямо. Пузо себе греет! И заодно харчится. Очень удобно.

Геккон и правда был – их. Все было их. Все вокруг.

Огарев тянулся, почти непроизвольно – поправить волосы, поцеловать, просто дотронуться. Она была в коротком летнем платье ночного цвета – цвета фонарей, теней стволов, лоснящейся панели: бледнее рук ее, темней лица. Даже Бог не скажет точнее. Не сможет. Разве что тихонечко напоет.