Сын - Филипп Майер

У Цветка Прерий были серьезные отношения с парнем по имени Дразнящий Врага, лет на пять-шесть старше меня, но он ушел в поход вместе с Тошавеем, Писоном и остальными. Цветку Прерий было лет шестнадцать, по меркам команчей самый подходящий возраст для брака, но пятьдесят лошадей, уплаченных за Жуткую Лентяйку, отпугивали возможных женихов. Сама она, впрочем, считала такое положение дел временной, но удачей, поскольку оно давало ей большую свободу. Она понимала, что как только мы разбогатеем вновь, ее купит какой-нибудь зажиточный жирный старик и жизнь ее на этом закончится.

Многие девушки переживали из-за этого. Цветок Прерий надеялась, что ей удастся не выходить замуж лет до двадцати, пожить в свое удовольствие даже дольше, чем ее сестра. У Дразнящего Врага не было не то что пятидесяти, но даже двадцати лошадей – от силы десять, может быть, – а у семьи немногим больше; отец Цветка Прерий никогда не считал этого парня подходящей партией для дочери. Но поскольку ни у кого из молодых воинов племени все равно не было таких средств – неслыханная щедрость Тошавея войдет в легенды, – Цветок Прерий обречена стать третьей или четвертой женой совсем чужого ей человека, самым униженным членом семьи, и всю жизнь ей предстоит скоблить шкуры, как обычной на’раибоо, рабыне.

А мне тем временем удалось подружиться с луком. Бизоны по-прежнему не появлялись, но почти каждый день я доставлял в лагерь оленя, лося или антилопу и с каждым днем уезжал все дальше и дальше. Как-то в августе я охотился в пяти днях пути от нашей деревни, оттуда можно было просто двигаться дальше на восток, пока не доберешься до бледнолицых. Я медленно ехал, ведя в поводу мула с грузом мяса для племени, смотрел на расстилающиеся впереди просторы и вдруг понял, что мне незачем возвращаться туда, у меня нет никого, кроме отца, который даже не попытался меня найти. Родители обычно готовы были отдать последнее, чтобы разыскать и вернуть детей, новости о солидных выкупах быстро распространялись среди индейцев. В прошлом месяце у нас в лагере появился свободный негр из Канзаса. Все настолько обомлели от изумления, что даже решили не убивать его. Его жену и двоих детей, тоже чернокожих, похитили, и он надеялся их выкупить.

У нас таких пленников не было, но ходили слухи, что каких-то негров видели в племени дальше к западу. Мы накормили негра, позволили ему отдохнуть у нас пару ночей и отправили дальше, к нойеканее[80]. Вот кого мы точно ненавидели и убивали сразу же, не рассуждая, это техано, техасцев. С остальными бледнолицыми или неграми, как вот в этом случае, всегда разбирались отдельно: если человек совершил отважный или мудрый поступок – появился, к примеру, в лагере команчей белым днем, – его не только оставляли в живых, но и принимали как почетного гостя. Отец Тошавея рассказывал мне, что, пока не пришли техасцы, команчи не имели ничего против бледно лицых – с французами и испанцами мы торговали сотни лет. Но когда появились техасцы, жадные и жестокие, все изменилось. Бледнолицым это было известно, и техасец, попадая в руки индейцев, обычно заявлял, что он из Нью-Мексико или из Канзаса. В противном случае его поджаривали на медленном огне. Даже нож – слишком быстрая смерть для техасца.

И вот я постоял, поглазел на голубые цветущие просторы прерии и решил, что пора возвращаться домой, в деревню. Уже несколько месяцев я и не вспоминал о жизни с бледнолицыми, да и что меня там могло ждать – сиротский приют или работа прислугой, а здесь меня считали взрослым мужчиной. Бледнолицым подобные вещи вообще не могли прийти в голову. А еще у меня была Цветок Прерий, которая, конечно, твердила, что все это пустяки, но все равно приходила в мое типи каждую ночь. Если я видел, как она несет воду, обязательно бросался на помощь; помогал собирать хворост или свежевать оленя, которого принес в дар ее семье. Ее отец не одобрял моих ухаживаний: хотя я и считался сыном Тошавея, но он предпочел бы отдать дочь за Эскуте, который был старше, и не бледнолицый, и не пленник.

Большинство мальчишек, оставшихся в лагере, беспокоились за меня. Они понимали, что Цветок Прерий забудет о моем существовании, как только вернется Дразнящий Врага, а тот, может, и не убьет меня, но обязательно покалечит. Они неустанно напоминали мне об этом, предостерегали, уговаривали пускай не прекратить видеться с ней, то хотя бы не срамиться на людях. Но если раньше я считал Цветок Прерий лишь копией сестры, сейчас относился к ней совершенно иначе. Быстроногая как лань, она была стройнее и изящнее сестры; глаза, щеки, грудь – совсем не такие громадные, как у Жуткой Лентяйки, ничего лишнего, по мудрой воле Создателя. Я был совсем не прочь «позориться» на людях.

В конце концов, было много других забот. Еды у нас хватало, но довольно однообразной; недоставало продуктов, которые обычно покупали, – сахара, кукурузы, тыквы, – потому что лишних лошадей или шкур на обмен не было.

Заканчивались свинец, порох, винты для ружей; мы находились на холодной, сухой, незнакомой земле. Привычный порядок жизни нарушился: мальчишкам, которым положено беззаботно играть, приходилось охотиться, старики выполняли женскую работу. Возможно, это общее тоскливое настроение и привело Цветок Прерий в мое типи. А может, она пришла потому, что в июне, когда наши воины уже должны были добраться до Мексики, ей приснился труп Дразнящего Врага со снятым скальпом. Никому из команчей этого не стоило рассказывать, такие сны считались дурным предзнаменованием; вздумай она поделиться своими опасениями, старики запросто могли назвать ее бруха[81], проклясть, изгнать из племени или даже убить. Ну, если кто и мог сглазить Дразнящего Врага, так именно я, но я в такие штуки не верил. К тому же неплохо относился к этому парню, он несколько раз брал меня с собой на охоту, так что я совсем не хотел, чтобы с него сняли скальп, разве что захватили в плен, посадили в тюрьму где-нибудь в Мексике и держали там до скончания века.

А в целом это было лучшее лето в моей жизни, и, несмотря на всеобщее уныние, я был счастлив как никогда прежде. Каждый день меня могли убить бледнолицые или враждебные нам индейцы, мог задрать гризли или разорвать в клочья волк, но я делал только то, что хотел, и, наверное, в этом состоит главное различие между бледнолицыми и команчами. Бледнолицые готовы продать свободу за возможность жить дольше и есть сытнее, а команчи не променяют свободу ни на что. Когда было холодно, я спал в типи или под навесом, в теплую погоду, если отправлялся на охоту или просто побродить по окрестностям, – под звездным небом; у меня была девушка, пусть даже она считала себя невестой другого. Тосковал я только по рыбалке. Команчи ели рыбу лишь в самое голодное время, но я не рыбачил, даже когда на охоте забирался далеко от лагеря, даже когда меня никто не мог увидеть.

В октябре старейшины решили, что нам нужно перекочевать южнее, на привычные территории, здесь зима пред стоит очень суровая и голодная. Наши воины еще не вернулись, и все беспокоились, но все равно сняли лагерь. На дереве вырезали целое послание иероглифами, сообщив, куда направились.

Мы остановились неподалеку от нашего старого лагеря, в десяти милях к северу от Канейдиан. Странно, что место оказалось свободно, хотя находилось довольно близко к основным индейским тропам. Лето выдалось дождливое, густой высокой травы хватало нашим лошадям, чтобы пережить зиму, и это добрый знак. Но было видно, что за все лето здесь не паслись другие лошади, а это уже дурной знак, означающий, что множество команчей погибло в недавнее время, и не только пенатека, если такое прекрасное место оставалось не занято с тех самых пор, как мы покинули его.

В декабре вернулись воины; единственная добрая весть – Тошавей, Эскуте и Неекару остались живы. Они так побледнели и похудели, что когда мы заметили приближающихся всадников, то сперва приняли их за призраков. Тошавей едва не потерял отмороженную ногу. Эскуте в самом начале похода был ранен в плечо и все три месяца скакал и сражался со сломанной рукой. Теперь рука почти не слушалась.

В июне они захватили восемь сотен лошадей, но попали в засаду – армия и мексиканцы отныне действовали вместе, а не убивали друг друга, как прежде, – и мы потеряли почти половину воинов котсотека. Оставшихся в живых рейнджеры и солдаты преследовали вплоть до Нью-Мексико.

А в это время на лагерь, где оставались одни женщины, напали апачи мескалеро, всех перебили или угнали в плен. Останки тел растащили дикие звери, и даже подсчитать убитых было невозможно. Среди пропавших была и дочь Тошавея. Из трехсот котсотека вернулись меньше сорока человек, и хотя, конечно, никто не сравнивал такие утраты, мы вдобавок потеряли почти тысячу лошадей, а значит, нам нечего обменять на еду и зима будет еще тяжелее, чем ожидалось. С этого дня и до самой весны стоны и рыдания заглушили все прочие звуки, половина наших женщин изуродовали свои лица и руки, многие даже отрезали пальцы в память о погибших мужчинах.