Паноптикум - Хоффман Элис

Коралия отнесла пальто в свою спальню, сложив, сунула под матрас и легла. Она лежала с открытыми глазами, сердце ее стучало. Она была именно тем, чем притворялась, когда по ночам плавала в Гудзоне, – монстром и дочерью монстра. Если бы тот молодой человек из леса увидел ее сейчас, плачущей в своей постели в одиночестве и смятении, он подумал бы, что у нее есть сердце. Но сердца недостаточно, теперь она это знала. У монстра должен быть план действий.

Утром Коралия поспешила к слесарю. Она так нервничала, ожидая, пока он закончит работу, что, казалось, вот-вот потеряет сознание. Но ей повезло. Когда она вернулась домой, пиджак отца висел на крючке. Она смогла положить ключи на место прежде, чем он их хватился. Теперь у нее были свои ключи от дверей и от собственной судьбы.

Шесть

Человек, любивший птиц

ПРОШЛО СТОЛЬКО ЛЕТ, но я до сих пор помню, как в России я спал в лесу на траве рядом с отцом. Иногда, проснувшись, я удивляюсь, видя, где нахожусь, – проникающий в окно нью-йоркский свет, пес на полу, звон цилиндрических колоколов часовни Доброго пастыря за стенами Объединенной богословской семинарии. Я очень долго верил, что на Украине остался не только наш дом, но и мама. Выгоревшая земля на месте нашей деревни зазеленеет снова, и частица ее плоти будет в каждой выросшей травинке. Когда мы уехали оттуда, мы оставили позади наше прошлое – так я, по крайней мере, думал тогда. Мою мать звали Анной, и я все еще не мог произнести это имя вслух.

Я плакал, когда мы бежали из нашего дома, потому что я был еще мал, а в лесу было темно и страшно. Там было полно птиц, и я воображал, что они подхватят меня и унесут. Ночные птицы – хищники, и мы были легкой добычей. Мужчина и мальчик в черных сюртуках, прохудившихся ботинках и изношенных нестираных рубашках, оба растерянные и не имеющие представления, что их ждет впереди. Я держал отца за руку и вел его через лес, потому что лучше видел дорогу и шагал увереннее. Когда стало темно, он велел мне закрыть глаза и спать, ибо во сне я увижу другой мир, который я скоро найду и в реальной жизни, далеко от знакомых нам лесов и полей, на которых вновь расцветет жизнь мамы. Отец был реалистом, теперь я это понимаю, но и фаталистом тоже. Он считал, что все в руках Божьих и надо принимать то, что выпадает на твою долю, а не сопротивляться и не лезть на рожон. Все это проявлялось в нем, когда я работал вместе с ним на фабрике. Он был работягой и никогда не жаловался, что я ставил ему в вину. Чем более робким он мне казался, тем больше я бунтовал. Я не хотел быть хоть в чем-то похожим на него и злился, когда находил у себя его черты. Он вырос под властью казаков, безумных всадников, которые сожгли нашу деревню, убили всех жителей и превратили нас в дым. Он привык держаться тише воды ниже травы, как мышь, пробегающая по столу и подбирающая крохи, которые ей достанутся. Условия, в которых жили и работали фабричные рабочие Нью-Йорка, были такими тяжелыми, что даже я, маленький мальчик, понимал, что так не должно быть. Мы не должны были так страдать ради того, чтобы наши хозяева жили в особняках, ездили в каретах из полированного орехового дерева и покупали первые производившиеся автомобили, о которых, как и о своих лошадях, они нежно заботились, в то время как дети на их фабриках работали по двенадцать часов в день и ложились спать голодными.

Возможно, когда отец закрывал глаза, ему грезился новый порядок, при котором его пальцы не кровоточат от непрерывного шитья, а глаза снова стали здоровыми. Он ходил на рабочие собрания, но держался в стороне, чтобы не нарываться на неприятности. Мышь, и больше ничего. Меня же вдохновляла идея, что рабочие могут бастовать и взять свою судьбу в собственные руки.

– Поживем – увидим, – осмотрительно говорил отец. И действительно после забастовки хозяева немедленно наняли новых работников вместо нас, привезли их на телегах, как скот. Мы пытались не дать им отнять у нас работу, по праву принадлежащую нам, но полицейские из Десятого участка избили нас дубинками. Помню, у отца была ссадина на лице, но он ни словом об этом не обмолвился. Уже дома я заметил, что он отплевывается кровью. У него был выбит зуб, и он засунул за щеку чайный пакетик, чтобы дубильная кислота остановила кровотечение.

На следующей фабрике, где нам дали работу, весь цех был уволен при первом же проявлении недовольства. Хозяева решили предупредить более серьезные выступления и набрали новых рабочих. Именно тогда отец не выдержал и пошел в порт при всем своем долготерпении и добропорядочности, за которые я его презирал, хотя был плоть от плоти его, и он не раз спасал мою жизнь, находя хлеб и кров, когда мы странствовали по континентам. Он был мышью, боящейся леса, но именно благодаря ему мы добрались до Франции, до Гавра, где он кидал лопатой уголь на заводе, пока не заработал достаточно, чтобы доехать на пароходе до Нью-Йорка. Это была наша единственная общая мечта.

В Нью-Йорке он пускал незнакомых людей пожить у нас, любой украинский иммигрант всегда мог переночевать под нашей крышей. В синагоге он неизменно давал беднякам деньги, хотя, казалось бы, кто мог быть беднее нас? Он был порядочным человеком, но кому нужна порядочность в мире, где люди, согнанные, как рабы, в тесные помещения, заболевают туберкулезом и работают чуть ли не до смерти? Я смотрел на многострадальных иммигрантов с презрением, как на овец, не смеющих поднять глаз на своего босса, не говоря уже о том, чтобы подать голос.

В ту ночь, когда наша деревня горела, а мы с отцом лежали в траве, и наши желудки урчали от голода, и совы кружили над нами, мне было всего пять или шесть лет. Но именно тогда я стал считать отца трусом. Мы лежали бок о бок, трус и сын труса. Как мы могли оставить в деревне маму? Пускай она превратилась в пепел, в траву или воздух, для меня она по-прежнему была в нашей деревне. А мы бросили ее и начали новую жизнь. Я был уверен, что, если бы я полюбил женщину (а это даже тогда казалось мне невозможным), я ни за что не бросил бы ее.

В мистере Вайсе, когда он пришел ко мне, я почувствовал родственный мне дух неповиновения. Может быть, именно поэтому я согласился ему помочь. Вайс не мог позволить своей дочери исчезнуть, он был не согласен считать ее пропавшей, пеплом, развеянным по улицам города. Я отстранился от других, как и мой отец, но мне хотелось думать, что это из-за моего независимого характера, а не какого-то осторожничания. Возможно, я был крысой, но уж никак не мышью.

Мне следовало бы, как обычно, оставаться в стороне от чужого несчастья, но я согласился быть втянутым в это дело. Вайс был пожилым человеком в черном костюме ортодоксального еврея, но вряд ли можно было назвать его робким. Он ходил к высокопоставленным людям, выстаивал в коридорах Таммани-Холла, где его оскорбляли и откуда гнали. Он изложил суть дела журналистам в редакции еврейской газеты «Форвард» на Восточном Бродвее, а также в англоязычной «Сан», но они не пожелали заниматься исчезновением его дочери. И лишь когда все другие способы оказались бесполезны, он обратился ко мне, как к человеку, умеющему находить потерянное. Он полагал, что Бог наделил меня такими способностями.

Я согласился выполнить его просьбу потому, что он был не похож на моего отца. Возможно, у меня действительно была способность находить людей, как говорил Хочман, потому что я понимал, что происходит у них в голове. Я представлял себя на их месте и благодаря этому догадывался, что они думают, даже если их жизнь в корне отличалась от моей. Я становился преступником, фальшивомонетчиком, совратителем. Перевоплотившись в них, я разрабатывал схемы, придумывал, как достичь желанной цели, на какие предосудительные развлечения потратить деньги и где спрятаться. Таким образом воображение позволяло мне, мальчишке, отыскивать людей, которые думали, что скрылись от преследования. Но теперь, в поисках Ханны Вайс, эта моя способность не работала, и я очень быстро зашел в тупик. Я никак не мог поставить себя на ее место. Ее сестра водила меня по местам, которые они вместе посещали, – в шляпный магазин мисс Вебер на Двадцать второй улице, в синагогу, где они молились, в парк Мэдисон-Сквер, где они кормили голубей по воскресеньям, – но и это не помогло. Ханна, судя по всему, была милой хорошенькой девушкой, трудолюбивой и надежной. А на моей прежней работе такие положительные личности мне не встречались, их скромные желания были мне неведомы.