Преодоление - Михаил Одинцов

― Товарищ командир! Вы живы? Я так испугалась…

― Лю-ба! Не трусьте. Уже все позади. Отойдите в сторонку. Меня сейчас будут доставать из несуществующего корабля. А причину, если вам будет интересно, я потом объясню…

Иван отпустил ее руки. Но она по-прежнему, только затихшая, продолжала стоять у кабины и смотреть на него.

― Иди-те в сторонку! Хватит уже!

Ему стало неудобно перед однополчанами, которые могли подумать невесть что. "Вот чертова дивчина, ― подумал он, ― заварила кашу, теперь разговору не оберешься".

Девушка отошла, и Сохатый огляделся: собрались стар и млад ― чуть не весь полк и жители деревни окружили место падения плотным кольцом. Толпа шумела, говорила разом. Каждый, видимо, высказывал свою точку зрения по поводу случившегося.

"Наверное, большинство считает меня раззявой, ― подумал Иван, ― ругают про себя или вслух, рассматривая груду обломков. И одновременно, конечно, радуются за нас ― все же мы, человеки, остались живы".

― Безуглый, давай ко мне на помощь человек пять, у кого есть хотя бы плоскогубцы.

Объясняя техникам, как поднять бензиновый бак, Иван вновь посмотрел на стоящую невдалеке со страдальческим выражением лица Любу и улыбнулся, может быть, ей, а возможно, и своим мыслям: вид ее показался ему горестно-трогательным, отрешенным, как будто она была здесь одна.

Но тут Сохатый услышал шум автомобильного мотора, потом сигнал. Давая дорогу, люди расступились, и он увидел "виллис" командира ― на нем приехали майор, инженер, врач и санитары с носилками. Иван потерял из виду Любу.

Выломаны борта. Разрезаны накидные кожаные ремни педалей, стиснувшие ступни летчика. Приподнят бензиновый бак.

Сохатого за подмышки вытаскивают из кабины. Тело вроде бы не слышит большой боли, и ему хочется верить в невероятное. "Цел! Целехонек! Живы и невредимы оба!"

Ему было радостно и одновременно неловко перед людьми, которые несли его, как маленького, на руках. Он попытался освободиться, встать на ноги, но доктор опередил его:

― Не торопись, Сохатый! Вначале посмотрим, а уж потом поедешь на своих… ― И приказал санитарам: ― Давайте его на носилки… Теперь снимайте аккуратно сапоги. А ты, капитан, если будет больно, сразу говори, не стесняйся. Вдруг перелом. Если что, разрежем твои хромовые, после поправки новые получишь.

Сапоги сняли.

Сохатый сел.

Врач мял, тряс и поворачивал Ивану ноги, а тот блаженно улыбался от ощущения жизни, оттого, что ему не больно, что скоро он встанет, как все вокруг него, ногами на землю. Его не смущала кровь на брюках ниже колен, в том месте, где кромка бензинового бака прорубила голенища сапог, брюки и тело. Кости оказались крепче железа. Выдержали!

Доктор забинтовал раны прямо по брюкам:

― Обувайся, счастливчик. Поедем в лазарет на перевязку. Тут с тебя штаны не снимешь: все общество в сборе.

…Иван встал на ноги. Для начала сделал два осторожных шага.

― Как ноги? ― Командир не выдержал, стал торопить события.

Сохатый потопал ногами. Подпрыгнул несколько раз.

― Чудо, командир! Целы ходули! Еще, видать, помаршируем на своих и без помощников. ― Говорил, а сам верил и не верил своему счастью, везенью и еще черт его знает чему: "Был ли где-нибудь еще подобный случай? Со штопора треснуться и остаться живым!"

― Я рад, что обоим повезло. Это ваше второе рождение. ― Майор говорил искренне, улыбался доброй улыбкой.

Сохатому хотелось сказать командиру, что он с Безугльш не только заново родились, теперь они даже не побратимы, а настоящие братья-близнецы. Ивану хотелось по-братски обнять лейтенанта, но усилием воли он сдержал себя. И тут же кольнула другая мысль: "Первая волна радости сейчас у всех пройдет, в том числе и у командира, и мне придется отвечать перед ним и совестью за разбитый По-2."

Но майор не успел произнести традиционное: "Что случилось?" Подошел инженер полка, быстро разгадал загадку:

― Командир! Вода ― не бензин. Летчики не виноваты. В баке полно воды. А как она в него попала, надо разобраться.

― Не надо далеко искать причину. Залили ее из бочки, в которой бензин привозят к самолету. Немедленно проверь баки всех "Илов", чтобы там такое не повторилось.

― Командир, механик мне докладывал, что сливал отстой и воды в бензине не обнаружил… Я думаю вот что, ― сказал Сохатый. ― Стоянка По-2 была на скате овражка, поэтому хвост машины находился намного ниже обычного. Вероятно, вода скопилась в задней части бака и на слив не попала. Когда я после взлета перевел машину в горизонтальный полет, вода сразу оказалась в расходном штуцере.

― Умник. Взял бы и поднял хвост По-2, чтобы слить водичку с гарантией.

― До этого я только сейчас додумался… Никогда же не сливали отстой с поднятым хвостом. Может, и на "Илах" такое сделать?

Через два часа эскадрилья получила боевую задачу.

Сохатый снова взлетел с верой в жизнь, с надеждой: "Все будет хорошо". И почему-то вспомнил Любу: ее молитвенно сложенные руки и широко раскрытые, блестевшие карие глаза.

Собрав взлетевшие за ним штурмовики в группу, Сохатый развернулся и повел их к линии фронта.

Рядом с его "Илом" плыло крыло машины Безуглого.

Девятка штурмовиков ― одна воля.

Добровольцы

День был на исходе. Сохатый сидел в палатке один и неторопливо изучал по карте начертание линии фронта, выбирая наиболее выгодные для групп маршруты полета и направления возможных штурмовых атак, чтобы утром на общей подготовке летчиков к боевым действиям предложить свои рекомендации. Неожиданно задумчивую тишину нарушил громкий вопрос:

― Кто видел штурмана полка? ― Голос звучал молодо, скорее даже подростково. В нем явственно слышались ломкие переходные нотки. Посыльный, видимо, был из последнего пополнения, совсем еще неопытный.

Иван с неохотой оторвался от карты, но не отозвался.

― Солдат, посмотри в палатке управления полка, ― ответил незнакомый Ивану грубоватый баритон, ― он обычно в ней и отдыхает, и работает.

Входной полог палатки откинулся, и просунулась голова в пилотке, затем мальчишеская фигурка в необмятом обмундировании. Приложив почти по-пионерски руку к пилотке, солдат отрапортовал:

― Посыльный Крекшин. Товарищ майор, вас вызывает командир полка на КП, срочно.

― Хорошо, Крекшин. ― Сохатый улыбнулся. ― Скажи, что сейчас буду… Сколько тебе годков?

― Восемнадцатый.

― Ну, иди. А я ― следом.

Солдат, пятясь, выбрался наружу. Майор остался один. Застегивая ремень, забирая летный планшет с картой, шлемофон и перчатки, он все еще думал о молодом солдате. Худое скуластое лицо, худая длинная шея: виной тому, наверное, прежде всего голодные тыловые харчи и мужская тяжелая работа.