Пока Майдан не разлучит нас - Ольрика Хан

– В милиции – да. Но чтобы вот так показательно, на площади… Увидишь – будет очень большая заваруха. Очень большая.

– Да не будет ничего! Разгонят всех к чертовой матери – на этом все и закончится. Да здравствует диктатура.

– Я думаю, ты ошибаешься, Леша. Но не буду спорить. Поживем – увидим.

С гулом Евромайдана в голове ухожу защищаться.

– Почему для анализа структуры мифов неолиберализма вы выбрали методологию Роланда Барта? Не кажется ли вам, что дискурсный анализ Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф был бы более уместен? Ведь, насколько я понимаю, по этой методологии, закрытие дискурса – это и есть структура образования мифа?

Это Тина. Яростный критик неолиберализма и подруга Энтони. Ко мне Тина относится с подозрением. Во-первых, дружба с Амирой. Во-вторых, конфронтация с Энтони. В-третьих, в неформальном общении с Тиной я не раз ставила под сомнение искренность ее анти-неолиберальной борьбы. При всем ее антикапиталистическом пафосе во время публичных лекций Тина прекрасно уживается с мужем – биржевым спекулянтом – и за пределами университета ведет вполне комфортную буржуазную жизнь, которую в классе так яростно критикует…

– Почему, анализируя социально-политическое поле постсоветского пространства, вы используете постколониальные исследования? Почему вы считаете, что идеи Франца Фанона, писавшего об Алжире, и Джеймса Фергюсона, исследовавшего Замбию, актуальны для изучения режимов правды внутри бывшего СССР?

Это Томас. В отличие от Энтони и Тины, он не марксист. Лозунги борьбы с неолиберализмом его не заводят. В этом смысле Томас, на мой взгляд, честней многих университетских борцов за всемирное счастье. До пенсии ему осталось недолго, и он честно признается: хочет провести ее не в битвах за Бастилию, а на уютном ранчо в колорадских горах. Под тихую классическую музыку и чириканье птиц. По моим наблюдениям, большинство критических профессоров хотят того же. Просто не могут себе в этом признаться.

– Насколько я знаю, Эдвард Саид не был марксистом и делал акцент не на политико-экономическом анализе, а на исследовании дискурса в стиле Мишеля Фуко. С Джеймсом Фергюсоном ситуация противоположная – у него материалистический анализ социальных трансформаций. Насколько оправдано совмещение этих двух подходов для анализа вашей темы?

Это уже Энтони. Вопрос ритуальный, поскольку мы его не раз обсуждали во время предзащитных встреч. Отвечаю, не напрягаясь. Моя тема. Мне это легко.

Наконец вопросы иссякают. «Молодежь» просят удалиться; «старики» остаются заседать. Оказавшись по другую сторону экзаменационной двери, сдуваюсь, как шарик. В голове гудит Майдан. Скорее бы остаться одной.

Минут через десять дверь отворяется, нас приглашают зайти. Энтони зачитывает решение профессорского коллектива. Единогласно «за». Советуют издавать диссертацию книгой. Поздравляют. Жмут руки. Улыбаются. Радуются… Невероятно. После всех моих ссор с Энтони. После бесконечных споров с Тиной. После того, как моя подружка Амира «настучала» на Томаса в департамент надзора за общественной моралью, обвинив его в сексуальных интригах. После всего этого эти «белые свиньи», эти «мерзкие англосаксы» радуются моей защите и предлагают консультационные услуги по изданию книги! Мои ресницы намокают. Эх, Амира, Амира. Я люблю тебя, Амира. Но напрасно ты так. Жизнь – это все-таки не черно-белая кино.

Ночью мне снится Майдан. Костры и котлы. Викинги в шлемах орков. Флаг Украины, разодранный на две полосы – голубую и желтую. Викинги бросают полосы в котел. Перемешивают, желая получить звезды. Желтые звезды на голубом. Звезды никак не выходят. Выходит месиво – пропитанная грязью кровь. Она заливает собою и синее небо, и колосящиеся поля. Майдановский котел превращается в воронку, засасывающую в себя многоцветие жизни. Грязно-алая воронка. Воронка смерти. Один цвет, одна нация, одна погибель. «Амира! Амира! Нужно сохранить краски!!!» – кричу я, срывая голос, но Амира не слышит меня. Из-под шапки с рогами виден ее хищный оскал. «Остановись, Амира! Остановись! Не убивай! Не убивай!!» Просыпаюсь от собственного крика. Опершись на спинку кровати, смотрю в звездную ночь. Господи, дай нам всем сил пережить и это…

11 декабря на торжественную церемонию посвящения в доктора наук прилетает Лешка. Первая встреча после моей операционной эпопеи. Прямиком из аэропорта он успевает как раз к началу. Я в черном балахоне, на голове у меня симпатичный берет с золотистой кисточкой. Мне нравится этот наряд. Нравится церемония. Нравятся оркестр, университетские знамена и профессора, выстроенные в торжественный ряд. Удивляюсь собственным эмоциям – я не любитель торжеств. Но это другое. Перед глазами проносятся болезни и больницы, Лас-Вегас и Лешкина гора, Олег Нестерович и Настя… Какая долгая дорога… К знаменам, к победному маршу, к гордому Лешке – мужу ученой супруги – с цветами в руках! Стоя на сцене, ищу его глазами. Вот он, мой дорогой Мишутка. Мой самый преданный друг. «Спасибо тебе, Лешка. Ничего не было бы возможно без твоей любви». Так я написала на первой странице своей диссертации. Улыбаюсь со сцены. Мишутка расплывается улыбкой в ответ. Мы одни в этом огромном зале, наполненном знаменами и торжественным маршем побед. Это наши знамена, наша виктория. Все поровну, все на двоих. «В горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас».

Вечером после инаугурации, держась за руки, гуляем по Болдеру. Последний вечер в Колорадо.

– Ты помнишь, как мы мечтали о том, чтобы в этом ресторане покушать?

– А что, уже не мечтаем?

Смеемся. Ресторан дорогой, итальянский – с белыми скатертями. Даже если бы были лишние деньги, мы бы туда не пошли. Мы с Лешкой любим поуютнее – чтобы навязчивый белый передник с салфеточкой наперевес не портил влюбленную атмосферу.

А вот наш местный ликерс-стор. Некоторые студенты бывают здесь чаще, чем в библиотеке. Особенно людно в пятницу вечером. Студенческий поток в несколько шеренг. Отметилась здесь как-то и я. В одну из своих одиноких вечерних прогулок во время Лешкиной работы на горе почувствовала, что замерзла. Заскочила ухватить пятьдесят грамм, чтобы проглоченного тепла хватило добежать до дому. В самом ликерс-сторе пить, конечно же, запрещено. Как, впрочем, запрещено пить и на улице. Расчет был на то, что уже стемнело, и никто не увидит, как я быстренько заглотну горящую жидкость в свои еще не пострадавшие от операции внутренности. Перейди на другую сторону улицы, я осторожно отвинтила крышечку миниатюрного сосуда и осторожно влила его содержимое в свое промерзшее горло. Не успев проглотить, увидела, как из ликерс-стора через дорогу ко мне бросился человек. Оглянулась. Никого. Я, он и темнота, обволакивающая нас морозным туманом.