Рябиновый дождь - Витаутас Петкявичюс

И Бируте захотела еще раз увидеть Альгиса, увидеть сейчас же, немедленно… И чем больше она сдерживала себя, тем сильнее обжигала тоска, подстрекала и мучила ее. Она уже не старалась уснуть. Поднялась, умылась в озере, стряхнула с себя травинки и направилась к дому.

Пусть он увидит меня такой, какая я есть, решила и даже не подумала, что ее неожиданный приход будет лишь бледным и смешным повторением их прошлого…

Уже который день Саулюс чувствовал себя куда более значительной личностью, чем его товарищи по работе. Только ценой огромных усилий он не выбалтывал друзьям свои приключения, когда начинал рассказывать ходящие о Моцкусе легенды. Он гордился этим и думал о том, какие жалкие люди рядом с ним, если они позволили так долго водить себя за нос. Повстречав в гараже Йонаса, он начал воспитывать его:

— Помнишь, ты говорил: заставить человека думать можно только постоянно хлопая его пониже спины?

— Говорил, — нисколько не удивился тот. — А тебя уже хлопнули?

— Еще нет.

— Тогда чего кривляешься, чего вдруг полез в философы?

— А не кажется ли тебе, что некоторые только этим и занимаются?.. Они бьют других, где только достают, но приходит время, и выясняется, что самим-то им думать нечем.

— Я стараюсь, но не могу усечь, куда ты гнешь…

— Никуда я не гну. И насчет себя можешь быть спокоен. На сей раз я не о хлопающем, но о мыслящем.

— Кто он такой? У меня на пустые разговоры времени нет. Дома обед стынет.

«Что, пора на втором носке петли спускать?» — хотел уколоть Саулюс, но сдержался.

— Я о Моцкусе. — Решил только ему доверить тайну, но Йонас встал на дыбы:

— Ты хоть соображаешь, что говоришь, осел?

— Чувствую.

— А ты знаешь, что и Моцкусу кое-что про тебя известно?

— Теперь это не имеет значения.

— Имеет, Саулюкас, и даже большое. Он знает, что той ночью на шоссе ты несколько раз превысил скорость, что на повороте на восемнадцатом километре больше двадцати метров ехал на двух колесах, что некрасиво обманул задержавшего тебя автоинспектора.

— Это уж подлюга Милюкас нагадил.

— Это неважно — кто! Ведь это правда?

— Правда, я не отрицаю, но Милюкас не спросил меня, почему я так поступил, что в тот день творилось в моей душе…

— Видишь ли, можно подумать, только у тебя одного такое сложное нутро, мы и не претендуем на роль твоих исповедников, тем более Милюкас… Но когда обстоятельства потребуют, он не моргнув глазом выпотрошит тебя и, узнав, сколько метров ты проехал в тяжелом душевном состоянии, снова зашьет, извинится, но за свои труды чуть добавит тебе.

— Что добавлять, если я абсолютно не виноват?

— Посоветует наказать тебя в административном порядке, вычесть расходы на амортизацию и разобрать на общем собрании шоферов гаража за оскорбление почтенного и ответственного человека. Конец рапорта будет такой: «выразившееся в совершенно безответственном пустословии…» Мне кажется, Саулюс, что Милюкас — большой психолог.

— Тебе Моцкус пожаловался? — Саулюс покраснел и на полтона снизил голос.

— Нет, я прочитал все это и пришел к нему посоветоваться, а он, из любви к тебе, приказал положить все в архив, чтобы через сто лет историки читали и удивлялись, какой высокой моралью отличались наши шофера, которых боженька наградил особым талантом копаться и душах своих друзей, и как несправедливы были их начальники, не давшие подобному делу никакого хода.

Саулюс прикусил губу. Его спесь как ветром сдуло, но он все еще считал себя несправедливо обиженным:

— Нет, даже этим вы меня не подкупите. Я сам потребую собрания и не буду молчать.

— Не молчи, тогда пострадаю и я, написавший, что в тот вечер, кроме минеральной, ты ничего в рот не брал.

— Если я пью, Моцкуса это не касается.

— А его жизнь тебя касается, сыщик несчастный?! Не такие головы в его биографии копались и не откопали ничего, кроме того, что было на самом деле. А ты зря обижаешь человека, свинья. Если уж такой святоша, зачем помчался из дома в Пеледжяй? — Йонас смотрел открыто и прямо.

Не выдержав его взгляда, Саулюс опустил голову и, что-то бормоча себе под нос, побрел по гаражу, пока не зацепился за ноги Игнаса. Подстелив брезент, Игнас лежал на спине и ковырялся под машиной. Кое-что вспомнив, Саулюс схватил брезент за края, вытащил его вместе с Игнасом, потом поднял шофера за грудки и зло сказал:

— Артист, если ты еще раз верхом на бутылке шампанского подкатишь к Грасе, я тебе морду расквашу.

— Саулюкас, ты пьян, — Игнас, ничего не понимая, прикрылся локтями, будто его уже били.

— Только так, — дулся Саулюс. — Думаешь, тебе одному высшие вселенские существа свою волю диктуют?

— Ты с ума сошел!

— Твоими стараниями.

— Будь мужчиной, не дури, — Игнас кое-как освободился из цепких рук товарища, — еще увидит кто-нибудь. А заходил я к тебе — деньги одолжить. Ко всем обращался, а друзья посоветовали: иди, мол, к Моцкусову подкидышу, у него денег куры не клюют.

Саулюс опустил руки.

«Любимчик, служка, а теперь еще — подкидыш», — лихорадочно думал, как ему огрызнуться, но ничего подходящего не приходило на ум. Все слова казались наивными, мелкими и глупыми: будто подслушал их у мальчиков, что шатаются по улицам и ищут смысл жизни в кафе.

— Я тебе зубы повышибаю! — вдруг подскочил словно ужаленный.

— Не сердись, ты очень похож на него.

— А шампанское? — буркнул только для того, чтобы не молчать.

— Подарили мне. Думал, мы мало знаем друг друга, разговаривать легче будет. В одиночку такой благородный напиток вроде и неудобно лакать. Ну как, сможешь сотню-другую?

— У Моцкусова подкидыша и проси, а мне наплевать на вашу болтовню, — повернулся и, дурея от невымещенной злости, ощущая во рту горечь от рома, закрылся в машине и приготовился вздремнуть.

После обеда, боясь раскрыть рот, возил заместителя и какую-то гостью по ресторанам, а вечером был за это вознагражден.

— Я понимаю, — сказал раскрасневшийся заместитель, — почему Моцкус так ценит вас. Прекрасно понимаю! — Потом бросил еще несколько слов: — Сознательный, молчать умеете.

«Молчать умеют не сознательные, а подлецы, так было во все времена», — хотел отрезать, но почувствовал, что его не поймут. Слова заместителя больно задели его и заставили еще долго плутать по городу в поисках таких же непонятых, как он. Наконец, отыскав троих компаньонов, раздавил в подворотне бутылочку и, захмелев, пришел домой мириться с женой, но ее не было. Пошарив по карманам, наскреб еще один рубль и опять очутился у двери гастронома. Поднял три пальца — словно приносил клятву в суде, — подзывая в компанию собутыльников.

— За бога, царя и отечество? — подошел один с багровым носом.

— Заткнись, — и застыл, увидев, что попался.

— На каждую лампу по фаустпатрону? — не отставал пьяница.

— И тебе не стыдно? — К нему с покупками в руках подошла Грасе. — Боже мой, если так хочешь, я куплю. Сколько тебе: две бутылки, три?..

— Ну и кадр! — довольный, оскалился пьяница.

— Сгинь! — Саулюс передернулся. — Ну?! — Потом жене: — Мне как Моцкусову подкидышу и сухое вино сойдет. Возьми получше, дома вдвоем выпьем, — улыбался через силу, пока не почувствовал, что так куда приятнее глядеть на свет, чем насупившись. — Дай сумку, тебе тяжело, — окончательно оттаял и энергично, чтобы протрезветь, потряс головой.

Во дворе их дома, обсаженном молодыми деревьями, ходил Моцкус. Он поздоровался с Грасе, извинился и, отозвав Саулюса в сторонку, сказал:

— Вернулся на самолете, решил сэкономить денек. Завтра утром будь у меня до зари, поедем искать Бируте. Заодно и поохотимся.

— Ведь вы бросили?

— В последний раз, надо с директором лесхоза помириться. Только выспись хорошенько, — протянул руку, пожал, повернулся и пошел. Возле него бежал красивый охотничий песик.

Наверно, из Москвы привез, подумал Саулюс и тут же получил от Грасе:

— Мог и к нам пригласить… Если б не он, по сей лень сидели бы у родителей на шее. И кто тебя воспитывал, такого неотесанного чурбана?

— Завтра, Грасите, все решится завтра… — Он и сам не знал, почему все должно решиться завтра, почему не послезавтра или в другой день?.. И вообще, надо ли что-нибудь решать? Саулюс чувствовал, что в его жизни должно что-то измениться, поэтому тревожился и торопил: — Если должно случиться, пусть случается теперь, сейчас же, немедленно, — а слово «завтра» вырвалось у него случайно, так, ничего не значащее слово.

Бируте шла по тропинке, заросшей густыми кустами сирени, когда услышала стук топора, а через некоторое время увидела и Альгирдаса, который обтесывал большое дубовое бревно. Сверкающее в лучах солнца лезвие топора то взлетало над его головой, то молнией вонзалось в дерево.