Рябиновый дождь - Витаутас Петкявичюс

Она не сердится за это на мать и судьбу не клянет, потому что то первое, горделивое ощущение собственной красоты никогда не оставляло ее, но уже довольно длительное время Бируте с беспредельной досадой чувствует, что красота ее никому не нужна, что детей у нее не будет и она не повторится в них.

«Я как будто меченая», — Бируте вспоминает, как пришел к ее калитке Пожайтисов Альгис. Семнадцатилетний парень, а уже солдат. Словно картинка из журнала — новая униформа, австрийская фуражка с длинным козырьком, немецкий ремень с пряжкой и какой-то надписью на ней. Пришел, вытер блестящие сапоги о связанный ею коврик, сел, вытащил алюминиевый портсигар и протянул отцу. Тот взял папиросу, размял ее пальцами, постучал о столешницу и спросил:

— А отец что?

— Это насчет курева?

— Хотя бы и насчет него.

— Солдату без этого нельзя. Когда прилетают американцы бомбить наши противовоздушные батареи, деваться некуда, а горячий дымок вроде помогает.

Отец немного помолчал и снова поинтересовался:

— Неужели бомбили?

— Да еще как, — густо покраснев, как можно равнодушнее ответил Альгис.

На сей раз отец молчал еще дольше. Мать громыхала кастрюлями, давая понять, что никакого угощения не будет. Потом мокрой тряпкой отшлепала и старшего, и младших братьев, как бы предостерегая их от этой немецкой «заразы», и спросила:

— Мать навестил?

— Успею, — ответил солдат.

— Ремня на вас нет.

Пожайтис, как и пристало мужчине, с ответом не торопился. Постучал, выбил вторую папиросу, размял ее пальцами и только тогда сказал:

— Что тут ремень!.. Может, завтра меня бомба с землей смешает…

Перед этой его правдой были бессильны и отец, и мать, и братья, и даже Бируте. А может, завтра их тоже?.. А может, других?.. Ибо уже который день по обоим шоссе бесконечным потоком тянутся отступающие войска.

— Не сердитесь. — Он встал и подмигнул ей, как в классе, когда отправлялся к доске.

Бируте зарделась, раскраснелась и поняла, что от нее он хочет чего-то большего и что она — главная виновница этого странного визита. Ее бросило в жар, в первое мгновение возникло такое чувство, что она готова пойти вслед за этим мальчиком хоть на край света. Она посмотрела на Пожайтиса благодарным взглядом и, не сказав ни слова, вышла в другую комнату.

Альгис стоял под старым кленом и ждал. Она направилась туда и остановилась, не дойдя до него два порядочных шага. Оба молчали. Потом он достал из кармана мундира фотографию и дрожащими, горячими руками подал ей. Боясь прикоснуться к нему, она кончиками пальцев взяла плотный прямоугольник с фигурными краями и поблагодарила:

— Спасибо.

— Я из-за тебя.

— Только ты береги себя… — Так отвечали уходящим на войну женщины, а потом, в подтверждение искренности своих слов, обнимали и целовали мужчин, но она не осмелилась сделать этого и убежала обратно в теплую избу.

— Где так долго? — пристала мать.

— Боже мой, уже и во двор выйти нельзя…

— Что ты там делала больше часа?

— Мама, ну ты и придираешься: только перебежишь через двор, а тебе уже целая вечность…

Отец молча достал свою «луковицу», посмотрел и завершил их спор:

— Не целая вечность, а всего полтора часа.

Бируте и теперь не верит, что тогда на три предложения они потратили такую уйму времени. А сколько потом было дум, сколько планов! Фотографию она показывала только лучшим подругам, и то лишь с одной стороны, потому что на другой со всякими завитушками было написано: «Помни меня, как я тебя. Твой Альгирдас П.».

И этот добрый, все время стыдившийся своей доброты мальчик вдруг пропал. Он даже попрощаться не пришел. Потом пронесся фронт. Где-то грохотала и гудела земля, а в их лесах было спокойно. Росли грибы, наливались ягоды, а по вечерам на болотах пищали утята. Из волости приехал человек и сообщил, что объявлена мобилизация, забирают и лошадей. За два дня исчезли почти все лошади, да и мужчины тоже: одни поселились в бункерах, вырытых на опушках, и по ночам убирали урожай, другие ушли в армию, а третьи залезли в самую глушь леса и попали в лапы к зеленым, только Стасис вернулся из района со справкой в руках, как единственный кормилец семьи.

Получила свое первое письмо и она. С дрожью в сердце, предполагая всякое, она разорвала конверт с тонким голубым вкладышем и вытащила из него несколько листков бумаги. На одном из них красовался крест витязя, оттиснутые резинкой какие-то буквы, а на втором — сердце, пронзенное стрелой, и длинное путаное письмо, в котором Увалень Навикас признавался в любви. Насколько она поняла, этот неповоротливый девятнадцатилетний дядя был обязан любить ее, так как теперь, после смерти Витаутаса и исчезновения Альгирдаса, он остался один, и он отвечает за ее и свою судьбу. Иначе говоря, теперь подошла его очередь любить ее…

Она смеялась весело, до слез, пока этот беззаботный смех постепенно не сменила тревога, а потом и страх. Даже теперь перед глазами стоит последнее предложение письма: «Или ты с нами, или погибнешь».

Почему она должна погибнуть? Если он любит, пускай сам погибает. Какие глупые и эгоистичные эти мальчики! Мимо брошенного оружия спокойно пройти не могут, будто это живое существо. Понабирали, понатаскали из кустов отвратительных, смертоносных игрушек и, обвесившись ими, пугают девочек, заставляют плакать матерей и хотят, чтобы за это кто-нибудь любил их…

Она — не против. Пусть ее любят. О красивой любви она мечтала, играя в куклы. Она думает о своем рыцаре и теперь, оставив дом, но у нее не возникает желание променять его на какую-нибудь смертоносную игрушку. Ей нужен настоящий мужчина. Живой и теплый, сильный и добрый, внимательный и смелый, умеющий любить и ненавидеть. Она должна передать детям всю его мужскую нежность, чистую, невыдуманную его силу.

Бируте никому не показала письмо, так как старший брат через несколько дней ушел работать в волость. Отец все реже и реже ночевал дома. А когда брат появлялся, они долго и таинственно шептались о чем-то, не посвящая в эти разговоры ни младших, ни ее.

И вот однажды в воскресенье в школе устроили вечеринку. В прогимназии только что открыли пятый класс. Молодежь веселилась, танцевала, когда в небольшой школьный зал ввалились незваные гости. Они были в обыкновенной крестьянской одежде и все как один при оружии. Среди них был и Навикас. Глядя на эти простые, знакомые крестьянские лица, Бируте нисколько не испугалась. Она выслушала их горячие речи о независимости, приказ о мобилизации молодежи в армию свободы и собралась уходить, но в это время их вожак вышел на середину зала и воскликнул:

— Ну, литовочки, потанцуйте и с нами!

Этому мужчине было лет тридцать, а может, и больше. Тогда Бируте говорила о таких с уважением: сосед, дядя или господин, и даже предположить не могла, что такой взрослый человек может годиться ей в партнеры. Были ведь на вечеринке и девушки постарше, поэтому она, не придавая этому значения, отступила за спины других. Заметив это, мужчина подошел к ней, поклонился и лихо щелкнул каблуками:

— Можно?

Когда он сделал первый шаг, Бируте почему-то почувствовала, что он обязательно пригласит ее. Увидев, что он идет, глядя на нее, начала молиться: «Почему меня, боже всевышний, почему меня? Что я ему сделала?» — глазами загнанного зверька смотрела на заросшего щетиной мужчину и все пятилась, пятилась, пока не ударилась о стенку. Потом присела, взялась пальцами за края платья и подняла руку, готовая к танцу.

Мужчина удовлетворенно рассмеялся, сделал широкий жест, и они легко прошли несколько кругов. Только после этого она с ужасом в глазах увидела, что, кроме них, никто в зале не танцует. А когда ее партнер, запыхавшись, перешел на шаг, она, снова страшно перепугавшись, почувствовала, как он с каждым шагом все крепче и крепче прижимает ее к себе; она все сильнее и сильнее упиралась руками в его плечо, стараясь как можно дальше держать голову от его перетянутого ремнями, пропахшего потом пиджака.

— Мне жарко, — наконец взмолилась она.

— Мне тоже, — ответил мужчина, глядя прямо ей в глаза и по-прежнему крепко прижимая ее.

Она не выдержала его настойчивого, раздевающего взгляда и в испуге опустила глаза, но теперь ее взгляд уперся в худое, беспрерывно подергивающееся адамово яблоко, будто ее партнер был неимоверно голоден и беспрерывно сглатывал слюну, увидев горбушку свежеиспеченного хлеба. Ей стало противно, потом охватил такой ужас, что, задыхаясь, она вырвалась из его объятий и бегом пустилась к двери, но кто-то схватил ее за руку, причинив еще большую боль.

— Чего вам надо? — с ужасом спросила она.

— Тихо, я тоже хочу танцевать.

— Вот и танцуйте на здоровье со своей… с ней, — она хотела сказать «со своей женой», но не посмела.

Резко дернув за руку, мужчина поймал ее в объятия и сильно прижал к себе. Они снова танцевали только вдвоем: и ученики, и гости, и учителя стояли понурив головы и исподлобья наблюдали, чем же закончится эта необычная игра. Бируте кружилась на цыпочках и оглядывалась на пеструю немую стену окружающих людей с мольбой о помощи, а потом застыла, замерла от стыда, когда храбрый вояка стал тискать ее. Вдруг она обеими руками оттолкнула его и, выпрямившись, ударила по наглой, самоуверенной морде.